Девушка с экрана. История экстремальной любви

Я опрокидываю свою водку залпом, чтобы не думать о папе, делаю знак официанту повторить и говорю:

— Это касается моей знакомой, которая хочет родить малыша в Америке.

— А потом остаться здесь?

— Она вернется в Россию и будет его воспитывать там. Но в любой момент ребенок будет иметь право вернуться…

— Как американский гражданин. Все ясно, в чем же проблема?

— У нее нет медицинской страховки и соответственно денег.

— В Нью-Йорке это очень дорогое удовольствие…

— Я это хорошо знаю. Но слышал, что есть система, если роженицы туристы или в гостях, их доставляет «неотложная помощь» в приемный покой…

И он начинает мне рассказывать о процедуре. Мы увлеченно обсуждаем детали, перебрасываясь вариантами. Вся эта якобы отвлеченная дискуссия очень похожа на выработку детального плана. Нам приносят новую водку и закуски. Забавно, в Америке никому бы в голову не пришло заказать бутылку водки на стол. (Такого и в прейскуранте нет.) В России, напротив, никому бы и в голову не пришло заказывать водку стопками или бокалами.

— Все сводится к тому, что когда твою знакомую привезут в госпиталь, где я работаю, ее обязательно спросят, какого доктора она бы хотела. Таков закон. Тогда она или кто-то, кто ее привезет, скажет: доктора Бьюнга. Ее спросят, есть ли у нее медицинская страховка; она иностранка, ее нет. Тогда все это будет оформляться через «вэлфёр», который потом оплатит расходы госпиталю, а также доктору и анестезиологу. Хотя докторам в этом случае платят половину обычной ставки. Но ради тебя я согласен это сделать. Когда станешь известным писателем — рассчитаешься.

— Благодарю вас, — произношу я.

Нам приносят дымящуюся пасту, которую посыпают свежим сыром.

— А кто она по профессии?

— Актриса.

— Где играет?

— В театре и в кино.

— Значит, я буду принимать роды у русской актрисы, никогда бы не подумал. За это надо выпить русской водки. А не английской.

Я заказываю опять. Мы напиваемся так, что отказываемся от десерта. Святая святых американцев!

— Ты решился на это, все обдумав? — спрашивает доктор и, несмотря на количество выпитого, внимательно смотрит мне в глаза.

— Я здесь ни при чем, — говорю я не совсем лживую фразу. И прошу счет.

На улице льет, как будто это последний день мира.

— Прыгай в машину, я тебя подвезу.

Это небывалая любезность со стороны американского доктора. Ее надо заслужить. Обычно все носятся с ними, как с писаными торбами. Оставшуюся часть поездки мы говорим о литературе. Ему очень льстит, что я писатель. Я обещаю, что выведу его одним из положительных персонажей в своем будущем романе.

— Кем? — спрашивает он.

— Добрым ангелом, — отвечаю я.

Мы прощаемся, я вхожу в свое парадное и не могу поверить в то, о чем я сейчас договаривался.

Едва переступаю порог, как раздается звонок.

— А где ты был? Я тебе уже пятый раз звоню.

— Я встречался с доктором, известным гинекологом, и обсуждал с ним план: как рожать в Америке бесплатно. Вернее, за счет…

— Алешенька, ты мое золото! Я безумно счастлива!! Ты такой предусмотрительный, ты такой умный. Все предвидишь! Я отвезла интервью Панаеву.

Простившись с ней и не дослушав ее визги, я иду и наливаю себе стакан водки из морозильника. Выпиваю и задаю себе вопрос: ты соображаешь, идиот, что ты собираешься делать? И с кем?!

Арина прилетала в шесть часов вечера, но их самолеты всегда опаздывали, и по пути в аэропорт я заехал в Бруклин к известному поэту Константину Баллу. Костя только чудом удержался на этой стороне мудачества, остальные перешли Рубикон. Это был необыкновенный персонаж в поисках своего автора. Поэт, энциклопедист, литературный коллекционер, издатель, великолепный эссеист — он ходил с голой жопой по Брайтон-Бич в каком-то порванном кимоно, на котором было по-русски написано нецензурное слово из трех букв. Наклоняясь к прилавку, он сверкал обнаженными яйцами, чем приводил в трепет, ужас и отчаяние всю эмигрантскую публику. Так как на Брайтоне, где он прогуливался с тремя борзыми, эмигранты были единственными зрителями и теряющей сознание публикой. Сначала они показывали на него пальцами, не веря, потом прижимали ладони ко рту, потом возводили глаза к небу, потом опускали их и украдкой рассматривали его амуницию снизу.

— Алешка, привет, заходи!

Костя, как всегда, лежит на оттоманке, курит из мундштука, борода до груди, кимоно не достает до лобка, и «светятся» детородные органы. Костя, ко всему прочему, гурман и с аппетитом рассказывает мне, что он сегодня «покусэнькал». Потом неминуемо мы скатываемся на литературу. И тут он гвоздит Бродских, Лимоновых, Максимовых, Аксеновых, но хвалит Милославского и Рейна.

Костя говорит обычно в двух лицах: сам задает вопрос и сам отвечает. Мне лишь каждые десять минут удается вставить реплику, чтобы повернуть разговор на ту или иную интересную тему. Косте нужен только слушатель и зритель.

Я прошу прощения и разрешения позвонить в аэропорт. Самолет опаздывает на час. Потом — еще на полчаса, плюс сорок минут, чтобы ей выйти.

Костя задерживает меня очередным литературным брильянтом, отшлифованным в его косматой голове.