Девушка с экрана. История экстремальной любви

— Алоизий, мне нужен телефон вашего старого друга Олега Репина.

— Пожалуйста, запиши…

Это была рискованная просьба, так как они оба были режиссерами двух самых популярных, престижных театров столицы. К тому же, до недавнего времени — близкие друзья, ученик и учитель.

Я записываю телефон в свою книжечку.

— Когда будем делать интервью для моей книги?

— Я готов в любое время, когда скажешь. Все, Алеша, должен бежать.

Он всегда куда-то бежал. И вечно опаздывал. «Жизнь в беге».

Когда Алоизий убегает, я звоню из театра маэстро Репину и не верю, что слышу этот легендарный голос.

— Господин Репин, меня зовут Алексей Сирин, я писатель и меня рекомендовал вам Алоизий Сигаров.

— A-а, очень приятно.

— Я мечтал увидеться с вами, я в Москве всего на несколько дней.

— А где вы живете?

— В Америке.

— Тогда заезжайте прямо сейчас. Только предупреждаю — на пять минут, не больше, так как у меня друзья сидят. И мы обсуждаем постановку «Царя Федора Иоанновича».

Я покупаю итальянское вино, французское шампанское и несусь к нему на крыльях автомобиля. Этот автомобиль действительно летал. Мне не верилось, что я увижу кумира своей юности, легендарного актера и режиссера, у ног которого лежала вся Империя. Его театр, который находился когда-то на площади Есенина, был лучшим театром Европы. Здание театра давно снесено. Варвары! Сносить свою же историю… Уничтожать все. Впрочем, они уничтожили 70 лет русской истории. А тут — какой-то театр!.. Такой пустяк.

Теперь он главный режиссер и художественный руководитель Имперского театра. Я нахожу описанный дом в самом центре, по бокам подъезда висят мемориальные доски. Когда-нибудь будет висеть и его. Дай Бог, чтоб не скоро!

Он сам открывает мне дверь (я не ожидал) — худой, высокий, высохший — и указывает путь на кухню. В России все сидят на кухнях. В Америке — наоборот, в гостиных.

— Познакомьтесь, это мой друг Борис Эсер, известный художник. А это… — он запинается.

Действительно, кто это?..

— Алексей Сирин, — говорю я.

— … писатель из Америки. Садись, выпей вина и немножко поговорим.

На столе стоят несколько открытых бутылок. Почти все выпиты. Я достаю свои бутылки и ставлю на стол.

— Это кстати, — произносит он. Молча наливает мне из одной бутылки чего-то кислого. Оказывается, болгарское вино. Задумчиво подпирает подбородок и смотрит на меня.

— Что пишете?

— Прозу. Романы.

— Вот как?! — Он удивлен. — С виду молодо выглядите.

— Первое впечатление бывает обманчиво.

— Да уж я столько пожил, могу разобраться. Впрочем, Лермонтов написал свои шедевры в очень раннем возрасте. Ну, покажите, что написали.

Я достаю сразу четыре книги. Он внимательно рассматривает. И вдруг спрашивает:

— Дадите почитать?

Я запинаюсь от неожиданности и смущения.

— Я мечтал вам их подарить.

— Ну, это хорошо. Тогда подпишите.

Я начинаю подписывать.

— Мечтал, — говорит он, — всю жизнь «Царя Федора» поставить. Наконец-таки, кажется, удастся. Вот сидим с Борисом обсуждаем декорации и эскизы к спектаклю.

— Прошу прощения, если я вам помешал.

— Что вы, — говорит художник, — наоборот, я уже ухожу.

— Посиди, — просит великий режиссер.

— Не могу, — отвечает знаменитый художник. — Анна ждет.

Он прощается, и мы остаемся вдвоем.

— Ну, открывай свои бутылки, что ли, — предлагает он с доброй лисьей улыбкой. — Раз принес.

— Которую сначала?

— А сразу две.

Закуски на столе никакой, кроме пары ломтей засохшего кекса. В его доме никогда не было еды и потом.

— Вы не голодны? А то я схожу в магазин? — спрашиваю я.

— Нет, спасибо. Я мало ем. Давай за встречу.

Репин выпивает до дна, я слегка отпиваю. Он начинает опять рассматривать мои книги.

— Значит, ты американский писатель?

— Вроде. Хотя не уверен, что могу называть себя этим словом.

— Это хорошо. Не спеши зазнаваться. А вот скажи — Хемингуэй тебе нравится?

— Нет. Это не писательство.

— И мне тоже нет. Никогда не понимал, чего его у нас так раздули. Впрочем, у нас все раздувают. Налей еще, давай выпьем.

Я слушаюсь.

— А что ты вообще читаешь? Кого любишь?

— В разные периоды — разное. Но, пожалуй, непреходящими остаются Фолкнер, Фитцджеральд, Сэлинджер.

— Это все ваши. А из наших?

— Андреев, Платонов и Булгаков.

— «Мастер и Маргарита» хорошая вещица, вечная. А Чехов?

— Терпеть не могу. Вернее, проза еще куда ни шло, а драматургия…

— Ну, это мы с тобой еще как-нибудь поспорим. Он классик. А скажи…

У нас завязывается увлекательная беседа о литературе. Хотя он не был особым говоруном и не сверкал даром диалога. Но его совершенное обаяние, какой-то внутренний уникальный магнетизм, сама персона, помимо воли, в одно мгновение влюбляли в себя. И главное, влюбившись, даже не замечал, что влюблен. Обычно у него уходило пять минут на новичка.

Я, естественно, влюбился в него минут через десять. Навечно, навсегда. Вместо «пяти минут», он продержал меня два с половиной часа. И еще в полдвенадцатого ночи не хотел отпускать.

— Позвони мне, Алексей, через пару дней. Скажу, что думаю о твоих книжках.

— Так быстро?! — удивился я.

— Я люблю читать. Я заядлый читатель.

— Как жаль, что вы не работаете в издательстве.

— Это почему?

— Они читают один роман по полгода.