Девушки

— Павлов пишет, что ты не виновата в своем поступке, хотя и считает его безрассудным. Такого негодяя и врага и я убила бы. Что ж, Сонечка, работу для тебя я найду, когда успокоишься от пережитого, назначу тебя техником к канавщицам и бровщицам. Согласна?

— Если ты считаешь, что я справлюсь…

— Вот и отлично! Жить будешь в этом же бараке, со мной, среди односельчан.

— Ольга, не сердись на меня, жить в этом бараке я не буду.

— Почему?

— Я поселюсь у дедушки Корнея, — пояснила Соня. — Он спас меня, любит… Ну, и мне он вроде отца. Да он, дедушка Корней, уже и старенький, я буду помогать ему. Ты не сердись, Оля.

— Что ты, Соня! — воскликнула Ольга и, подойдя к ней, сжала ее в своих объятиях. — Разве можно сердиться на такое золотое сердце…

— Ну уж и золотое! — нахмурилась Соня. — Не обижай…

— Это ты хорошо решила, — не расслышав, продолжала Ольга. — Дед Корней так заботился о тебе! Постарел от горя, согнулся. Иди, иди, Соня, к нему!

* * *

Спустя несколько дней, поздно вечером, вопрос о Соне обсуждался на заседании комсомольского бюро.

Авдошина вошла осторожно, боязливо, бледная, в сильном смущении, с тоскливыми глазами, сильно похудевшая за время своей болезни.

Она молча и чуть заметно кивнула головой членам бюро, села на свободный стул, коротко глянула в окно. По темно-табачному небосклону поднималась ущербленная луна. Улица поселка в ее сиянии казалась иссиня-серой. Авдошина вздохнула, отвела взгляд от окна и потупилась.

Секретарь Ира Голубева сухо сказала Соне:

— На бюро, Авдошина, надо являться вовремя, особенно когда разбирается твое личное дело. И тут ты, комсомолка, — слово «комсомолка» Ира произнесла так, что Соня побледнела, — не соблюдаешь дисциплины. Авдошина вздрогнула и еще ниже склонила голову. — Что же молчишь? Язык отнялся? Рассказывай, как было дело. Что натворила?

— Нечего мне рассказывать, вы и без того все знаете. Я виновата… а вы поступайте, как найдете нужным, — промолвила чуть слышно, прерывающимся голосом Авдошина, не поднимая лица.

Голубева, сообщив о «деле» Авдошиной, тут же внесла предложение исключить ее из комсомола.

— Гнать таких надо из организации! — воскликнула она раздраженно. — Девка совсем потеряла бдительность, связавшись с диверсантом…

Члены бюро в большинстве согласились с Голубевой. Пока говорила Голубева и другие, Ольга не проронила ни слова. Видя, что Тарутина молчит, Голубева обратилась к ней:

— А ты, начальница, как думаешь? Согласна со мной и вот с ними? — и она кивнула головой в сторону членов бюро.

— Нет, я не согласна и не могу согласиться. А где у кого была бдительность, если уж говорить начистоту? Ты ведь какой год ходишь в секретарях? Разве ты раскусила «комсомольца» Аржанова? Соня его встретила только в этом сезоне. Ты знаешь, откуда этот Аржанов, кто он? Но знаешь! Я не раз говорила тебе о нем, а ты, вспомни, что отвечала? Я видела, что Аржанов хулиган, но тоже не разглядела в нем врага… Спрашиваю, Ира, где твоя бдительность? Почему не верила мне?

Голубева покраснела, насупилась. Другие девушки, члены бюро, выслушав Ольгу, насторожились. Каждая из них ожидала, что Тарутина может «выпалить» что-либо еще более резкое по адресу бюро. Наступило тягостное, неприятное молчание.

— Я… я виновата… Я уже вам сказала… Любое ваше решение в отношении меня приму как справедливое. Решайте! — нервно выкрикнула Соня и выбежала из помещения.

Соне Авдошиной вынесли строгий выговор.

Ольга Тарутина не возражала против такого решения бюро, но она и не голосовала за него, воздержалась. На другой день, встретив Авдошину в столовой, Ольга выразила ей свое неудовольствие тем, что та сбежала с заседания бюро.

— Этого тебе не надо было делать, — сказала она строгим тоном.

Сильно волнуясь, Соня выслушала Ольгу и ответила:

— Да, я нехорошо поступила, что ушла… А решение слишком мягкое. Это, наверно, все ты…

— Для другой было бы и слишком мягкое, но не для тебя. Для Авдошиной строгий выговор не безделица! Я знаю, какая ты комсомолка, знаю, какой из тебя может вырасти человек… Да это и не я внесла предложение…

Соня болезненно улыбнулась и, смахнув платочком слезинки с ресниц, пожала руку подруге.

— Ольга, я знаю, что проступок мой перед комсомолом велик, но ты не сомневайся во мне. Постараюсь работать и жить так, чтобы никто ни в чем не мог упрекнуть меня. Это так и будет! Даю тебе, Оля, слово!

— Я и не сомневаюсь, — твердо сказала Тарутина.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

У бровок, то опадая, то поднимаясь, как кружево, сверкала и шипела мутно-оранжевая пена. В канавах тихо журчала коричневая прозрачная вода. На картах поля Тарутиной гидромасса освобождалась от воды, быстро сгущалась и твердела. По ранее залитым картам ходил гусеничный трактор и резал на бруски торфяной пласт. Шедшие за ним бригады девушек укладывали куски торфа в змейки. На некоторых картах уже начался четвертый разлив гидромассы, в то время как начальники других полей еще не закончили уборку торфа второго разлива.