Девушки

Под потолком ярко горела лампочка. Оба окна были занавешены. Под белым абажуром звенели мухи, кружась вокруг света. Разливальщицы уселись на скамейки, Соня и Фрося — на стулья, ближе к столу. Торфяницы, что проработали не один год на торфу, хорошо знали своего парторга и смело шли к нему со своими нуждами. Они, как брату, как самому близкому товарищу, открывали свои сердца, делились с ним своими горестями и радостями. Часто обращались к парторгу МК по таким делам, которые не имели никакого отношения к добыче торфа. Долгунов всегда терпеливо выслушивал торфяниц и тут же давал им советы, вносил их жалобы в записную книжку, чтобы не позабыть, писал в колхозы, чтобы там их не обижали, говорил с руководителями торфяных предприятий и учреждений, звонил в торфком, вызывал начальников отдельных служб участка к себе и требовал, чтобы они положительно и быстро разрешали законные требования торфяниц. Вот за это-то торфяницы глубоко ценили и любили своего парторга. «Долгунов хозяин своему слову», — говорили девушки друг другу. Да и слово Долгунова было законом для них. Не раз в дождливые и холодные дни осени девушки не выходили на работу. Ни техники, ни начальники полей, ни бригадиры не могли их заставить. Тогда появлялся маленький, худенький, с дружеским выражением на бледном открытом лице Долгунов и обращался к девушкам:

— Что ж, красавицы, с полей-то ушли?

Среди торфяниц смущение, волнение. Они прячут глаза и не знают, что ответить ему.

— Да что же вы молчите-то? — начнет Долгунов. — Нехорошо. Говорите так, как я всегда с вами говорю: по душам!

— Как же, Емельян Матвеевич, нам идти-то? Сами, чай, видите, какая грязь, непогода и стужа! — волнуясь, возразят хором девушки.

— А как же, девушки, наши братья и отцы на фронте? — скажет Долгунов, и так искренне, что у девушек от боли и жалости к братьям и отцам сожмутся и заноют сердца. А Долгунов продолжает: — Вы думаете, что воины наши в грязь, в стужу и в непогоду ходят в бой под зонтиками? Или думаете, что они в тепле отсиживаются? Нет, родные, они выносят и стужу, и дождь, и грязь — и бьют фашистов… Бьют, как вы знаете, успешно. Не так ли?

— Так, — согласятся девушки, краснея и смахивая с ресниц слезы. — Знамо, так!

И кто-нибудь из девушек вздохнет, мягко пошутит:

— Так то на фронте. Небось ежели бы мы были на фронте, так же бы дрались!

— Это на словах, а на деле в кусты, — возразит Долгунов. — Эх вы, сороки белохвостые! Еще говорите: «Мы… Мы… передовики, строители социализма, рязанцы!» Да разве так…

— А что мы, лыком шиты, что ли? — перебьют девушки. — Вот возьмем да и пойдем!

Вздох облегчения и виноватости вырвется из их груди, глаза потеплеют и станут веселыми.

— Но только и ты, Емельян Матвеевич, с нами! — шутя и ласково подавала голос какая-нибудь из толпы.

— А я разве не ходил? Нет, скажете, не ходил с вами в прошлый раз, в грозу-то? — спросит Долгунов.

— Ходил! — смеясь согласятся девушки.

— Знаем, Матвеич, тебя! Ты заводила!

— С тобой, Емельян Матвеевич, на фронт пойдем, а не только на поля!

Дул ветер, моросил дождь. Облетала пожелтевшая листва. Кричали грачи, мечась черными сетями над поселком и лесочком, желтевшим у самого горизонта. Впереди торфяниц шагал Долгунов. Он чувствовал, что его сердце бьется с сердцами тружениц, которые отдают все свои силы фронту, родине, чтобы она была свободна и богата. Но их молчание и глубокая сосредоточенность — это было не то настроение, которое поднимает силы людей на героический трудовой подвиг. Долгунов оборачивался к девушкам, говорил:

— Нет, не могу так идти с вами!

Девушки окружали его:

— Что, дождя побоялся?

— Струсил! Струсил! — кричали девушки, дергая Долгунова за рукава пальто.

— Не пускайте его!

— Куда он? Ишь какой ловкий!

— Нас взбудоражил, а сам в кусты! — раздавались со всех сторон голоса.

— Нет, красавицы, — жаловался Долгунов, ломая тонкие брови, — скучно мне с вами. Молодые, а как старушки идете. Ну, прямо бы мои глаза не глядели на вас! Небось на свидание идете — во!

— Так то на свидание, а не на гидромассу!

— Девушки! — восклицала в таких случаях какая-нибудь из запевал, обращаясь к подругам. — Споемте-ка песню! Товарищ Долгунов песни любит. — И тут же звонким, чистым голосом затягивала веселую песню.

Девушки дружно подхватывали. От песни ярче разгорались их глаза. Головы поднимались выше, фигуры, выпрямляясь, становились стройнее, ноги ступали тверже. Казалось, что в пути не было ни дождя, ни ветра, ни пронизывающего холода осени — светило солнце, зеленели деревья, пели соловьи и жаворонки.

— Вот теперь пойду, — говорил в такие минуты Долгунов, сдвигая картуз набекрень, выпрямлялся, шагал молодцом и приятным баском подпевал девушкам.

— Да что же случилось, родные? Сказывайте, — внимательно поглядывая на разливальщиц, окруживших его, спросил Долгунов.

Фрося переглянулась с Соней и сразу брякнула:

— Чем нас кормит Аркашкин? Какие это харчи? Пусть сам ест.

— На торф бы послать столовщиков! — подхватили хором разливальщицы.