Девушки

В коридоре все еще толпились торфяницы, но к Долгунову не заходили, хотя дверь была открыта настежь. Долгунов вышел из-за стола, но тут же вернулся, сел и стал что-то вносить в записную книжку. Раздался телефонный звонок.

Долгунов положил карандаш и взял трубку.

— Кого?… Начальника участка?.. Нет его здесь… Кто? Я парторг участка, Долгунов. Откуда говорят?.. Из Москвы? Из ЦК партии? — Лицо Долгунова сделалось более сосредоточенным и внимательным.

— Позвать к телефону бригадира Ольгу Тарутину? Сейчас пошлем за нею. — Долгунов, прикрывая ладонью трубку, обратился к торфяницам, толпившимся в дверях: — Девушки, сбегайте за Тарутиной, да поскорее. Она, наверно, рядом, в нарядной.

Две девушки побежали за Ольгой.

— Да, да, слушаю… Готовим стенгазету. Дадим страницу в районной газете «Огни Шатуры». Премируем на общем производственном собрании… Да, да, это будет сделано!.. Безусловно, рекорд на кладке змеек. Такой производительности на этом процессе никто больше бригады Тарутиной не давал.

В сопровождении Даши, Сони и других девушек вошла Ольга и остановилась, внимательно глядя черными глазами то на Долгунова, то на парторгов полей, стоявших неподвижно, с серьезными лицами.

— Тарутина, — увидев Ольгу, сказал Долгунов. — Поговори с Москвой. Тебе звонят из ЦК партии, с победой поздравляют тебя. — И он передал ей трубку.

Ольга залилась румянцем, рука задрожала от волнения. Она приложила трубку к уху, отрывисто проговорила:

— Слушаю… Здравствуйте!.. Я, Ольга Тарутина… Да, бригадир. Сколько выполнила моя бригада? Вчера пятьсот процентов. Спасибо за поздравление. Передам девушкам моей бригады. Постараемся дать больше… До свидания.

Ольга положила трубку и бросилась от стола, ничего не сказав Долгунову. Парторг остановил ее.

— Погоди! Ты куда?

— Рассказать девушкам, — все еще волнуясь, ответила Ольга. — Для них это будет праздником…

— Это так, — согласился Долгунов. — Праздник и у всех у нас. Твоя победа — праздник на нашем участке волей. Молодец! Завтра итоговое собрание. Вручим переходящее Красное знамя, сообщим в колхоз. Да, Ольга, теперь слава твоей бригады прогремит на всю страну.

— Ну, уж на всю страну! — смутившись, возразила Тарутина.

— А то как же! Конечно, на весь Союз! — твердо сказал Долгунов. — В ЦК партии, в Москве, знают о твоих трудовых подвигах.

— Как это в Москве могли узнать, как мы работаем на добыче торфа?

Не ожидая ответа, Ольга выбежала на улицу.

Долгунов, парторги полей и торфяницы, все еще находившиеся под впечатлением от телефонного звонка из ЦК партии, не заметили, как в кабинете появилась чем-то сильно расстроенная пожилая женщина. Она быстро подошла к столу и, склонившись над ним, крикнула в лицо Долгунову:

— Я к тебе, Емельян Матвеевич!

Долгунов пристально взглянул на нее и сказал:

— Я вас слушаю. В чем дело?

— Разорили! Ой, разорили! Разорили, разбойницы!

— Кто разорил? Кого разорили?

— Разорили! Ой, разорили! Разорили, разбойницы! — воскликнула женщина. — А кто из них, не знаю! Я бегала, бегала из барака в барак, косточки хотела поломать разбойницам твоим! Да разве узнаешь, кому надо ломать!

Все заулыбались.

— Ничего не пойму, — проговорил Долгунов.

— Тут и понимать нечего. Выпустила я ее утречком: «Иди, говорю, Машка, насыщайся». Пошла. А вернулась с чем?.. Ой, разбойницы, разорительницы! Что это за жизнь стала, а?!

— Да что случилось? Какая Машка?

— Нет, я тебя, Емельян Матвеевич, спрашиваю: что это за жизнь?

— Успокойтесь, толком расскажите!

— Да я толком, толком говорю тебе, миленький: разорили твои разбойницы-то меня!

— Что разорили? Какие разбойницы?

— Будто и не знаешь какие! Да твои торфяницы. Торфушки-то твои, чтоб им ни дна ни покрышки, мою козу выдоили, Машку-то, козу мою! Без, молока пришла!.. Что глаза-то вылупил на меня? Не поймешь все, а?! Какой же ты парторг? Зачем же тебя приставили, а-а?! Ты послушай! Я с подойничком к ней, а она, Машка-то, на меня глядит и бородой трясет: нет, мол, у меня, хозяюшка, молока! Я за вымя, а оно пустое! Тут я все поняла, схватила палку — и в бараки, а потом, не признав разбойниц, к тебе прибежала. Так вот ты-то уж, наверно, их найдешь? Ну что ты, Емельян Матвеевич, ответишь на это, а?

Хохот заглушил последние слова. Старуха оглянулась на девушек, замахала на них руками:

— Что ржете, что ржете, бесстыдницы? Небось, если бы у вас выдоили коз, вы бы не так закричали!

— Откуда вы знаете, что торфяницы выдоили вашу козу?

— Они! Они! Твои озорницы, торфушки! Они не то что козу, козла выдоят!

Снова раздался хохот. Смеялись долго, до слез. Старуха растерянно вертелась у стола, то грозила торфяницам, то парторгам полей, которые сели на скамейки и, ухватившись за животы, тряслись от смеха. Когда хохот прекратился, одна из женщин сказала:

— Моя коза тоже, что и Алены Ивановны, ходит по бровкам, ее никто там не выдаивает. А твою, Ивановна, следует доить, потому что она, Машка-то твоя, безобразница, воровка — хлеб у торфяниц поедает. Размотает сверток и скушает хлеб, оголодит торфяниц. Так вот, Ивановна, может, они и выдоили ее за это.