На это он мне ответил, что, сам не имея достаточно средств, он никогда не решился бы, как бы сильно ни любил меня, сделать мне предложение, если бы наследник, от которого он ничего не скрывал, не сказал ему, видя его таким грустным: «Сделай предложение, женись, я тебя не оставлю». «На этот счет, – прибавил Паткуль, – я был спокоен, но так как вы не давали мне предпочтения перед другими, я до этой минуты не был уверен в вашем согласии». Протянув ему руку, которую он в первый раз мог поцеловать, я сказала, что вручаю ему свое счастье и всеми силами буду стараться составить его для него.
Дорого я дала бы, чтоб отодвинуть на один денек наш отъезд, но лошади были поданы, надо было собираться в путь.
Не имея еще согласия государя, Паткуль просил отца и меня сохранить помолвку нашу втайне и сказал, что императрица, благословив его, обещала сама сообщить его величеству и просить его разрешения.
В минуту отъезда было подано шампанское; чокаясь рюмками, тетя и дядя знаками выпили за наше здоровье, быв предупреждены, что это до поры до времени должно остаться тайною, и пожелали нам счастливого пути. Взяв с них обещание навестить нас в Финляндии в непродолжительном времени, мы уселись с отцом в крытые сани или так называемую кибитку, и под звон бубенчиков лошади помчались, унося меня с грустью о предстоящей разлуке, но вместе с тем счастливую, от гостеприимного дома дяди и столицы, где я была принята не только любезно, но даже, могу сказать, с баловством.
Когда мы подъехали к первой станции, там остановилась, кроме нашей, еще другая тройка. Сюрприз был самый неожиданный и приятный, когда подошла к нам тетушка с Паткулем, которому она предложила ехать проводить нас.
Пока перекладывали лошадей, мы поговорили, простились еще раз и расстались на неопределенное время.
По приезде домой я тотчас же сообщила тетушке о предстоящей перемене моей будущности. От сестер и братьев пришлось скрыть, так как до разрешения государя помолвку мою объявлять было нельзя. А дети ничего не умеют держать в секрете.
Почтовое сообщение было в то время один или два раза в неделю, но с первою же почтою, после моего отъезда, я получила от жениха, на французском языке, церемонное письмо с заглавием Mademoiselle, но иначе и быть не могло.
Отвечать на письма его мне не было разрешено. Быв уверена, что он навещает дядю и тетю, я поручила последней передать ему, что письма его получены мною, но чтобы ответа на них он не ждал, так как мне не позволено переписываться с ним, пока мы не будем объявлены женихом и невестой.
Вскоре мы были обрадованы приездом дяди и тетушки. Весьма понятно, что главное место в наших с тетей задушевных беседах занимал он, мой жених.
Тетушка призналась мне, что дает ему читать все мои письма к ней и надеется, что я не в претензии за эту нескромность с ее стороны, и что он ждет с нетерпением разрешения государя, чтоб я наконец могла писать ему. К сожалению, наши дорогие гости оставались очень недолго у нас; они спешили вернуться к детям.
Зная теперь, что он читает мои письма, я приложила больше старанья и откровенно высказывала в них свои чувства и мысли.
Однажды, когда я окончила письмо в восемь страниц, tante Catherine пожелала прочесть его. Отдавая мне его обратно, она сказала:
– Я не подозревала, что ты можешь так хорошо писать, но послать его нельзя. Ты просишь передать сердечный поклон «дорогому Александру», это не идет; зачеркни хорошенько и назови его или по фамилии или женихом.
Тут, признаться, я не выдержала, назвала тиранством воспрещать мне переписываться откровенно с тетушкой, которая так добра ко мне и к которой я привязалась всем сердцем.
На это она начала доказывать, что свадьбы часто расходятся; Паткуль так молод, что на постоянство его я рассчитывать не должна, а потому молодая девушка должна держать себя всегда осторожно.
К чаю я наверх не пошла под предлогом головной боли, прочла еще раз свое бедное письмо и, заливаясь слезами, разорвала его на клочки.