Девушки на выданье. Бал дебютанток

Когда тетушка сошла вниз и застала меня в слезах, спросила о письме, желая прочесть его еще раз, чтоб решить, можно ли отправить его с выражением «дорогому Александру» или нет. Показав ей клочки, я ответила, что оно уже не существует. Никак не ожидая, что я решусь уничтожить его, тетушка очень недовольным тоном сказала: «C’est par méchanceté que la lettre est détruite!» – на что я ответила: «Votre tyrannie m’а révoltée». Ответить так тетушке, которая после смерти матери заменила нам ее, было очень нехорошо с моей стороны, но я была вспыльчива, а главное, я чувствовала себя обиженной за Паткуля, в котором она допускала возможность изменить мне.

Наконец, в апреле получаю письмо от жениха, которое начиналось: «Ура! вчера 4-го на вечере у императрицы государь, взяв меня за плечи, ввел перед собой в гостиную со словами: „се жених грядет!“ – и, повернув меня к себе, поздравил и поцеловал». Оказывается, что его величество хотел объявить его женихом в то самое число, когда, за год перед тем, наследник сделался женихом, вот почему он так долго медлил своим согласием.

Тут императрица поцеловала Паткуля и поздравила официально, как и все великие князья, княгини и княжны, сопровождая поздравления наилучшими пожеланиями. Весть, что я невеста, разнеслась по Гельсингфорсу с быстротой молнии; чуть ли не с первого дня начали приезжать с поздравлением.

Моим лучшим друзьям: Rosine Hartman и Mathilde Armfeld – я тотчас написала по получении письма жениха, и обе прибежали немедленно ко мне. Все приняли горячее участие в моей радости.

Дождалась я наконец счастливой минуты, когда имею полное право писать жениху. Села к столу, взялась за перо, написала Monsieur, а дальше не подвигается, сидела чуть ли не целый час. Первое письмо должно быть более или менее церемонное, тетушка будет читать его, написать холодно – это огорчить его, а высказать то, что я чувствую, не позволялось. На слове «Monsieur», мое перо так и застряло. Наконец я попросила тетушку помочь мне, на что она посоветовала написать черновое, и она поправит его. Каково мое было удивление, когда, прочитав его, она заметила, что оно слишком холодно, и я могу выражаться ласковее и с бо́льшим чувством. Скажи она мне это раньше, я не сидела бы, как истукан, целые часы за сочинением этого письма.

Когда я принесла ей прочесть следующее, она объявила, что теперь могу писать ему без ее контроля и под диктовку своего сердца. Наконец я начала выходить из-под строгой опеки; тетушка была уверена, что излишней нежности не позволю я себе никогда.

Получив от жениха список с именами отца и сестер его (их было восемь), я всем написала немецкие письма, прося принять меня благосклонно в их семью. Ответы получила самые сердечные.

Вскоре дошла до нас из Ревеля грустная весть о кончине tante Nathalie Спафарьевой. Если бы я могла предвидеть, что день моего отъезда из Петербурга был днем нашего последнего свидания, то я, конечно, сообщила бы ей под секретом, что я невеста, и уверена, что она порадовалась бы моему счастью.

Как только море очистилось от льда, отец отвез меня погостить к бедным старичкам, оставшимся после кончины дочери совершенно одинокими. Мне, как невесте, не разрешили носить черное платье, а сшили серое, в котором я явилась к дедушке и бабушке. Приезду моему они очень обрадовались, я старалась, насколько могла, развлекать их и быть полезной в доме в тот короткий срок, который провела у них.

На другой день нашего приезда я с отцом поехала знакомиться с будущей моей родней. Генерал Паткуль, отец жениха, был комендантом и жил с семьей в Вышгороде.

Такого ласкового, радушного приема я никак не ожидала, с первой же минуты была принята как дочь и сестра, и дружеские отношения установились между нами с первого дня.

Жила еще старуха-няня, Григорьевна, нянчившая моего жениха до поступления его во дворец. Меня повели к ней, представили и спросили, нравится ли ей невеста Александра Владимировича. Старушка прослезилась, просила позволения поцеловать мне руку, которой, понятно, я не дала, а, обняв ее, расцеловала.

– Какая ты ласковая! – проговорила она. – Полюби моего Александринку, ведь он такой у меня добрый, хороший.

Перекрестив меня и пожелав нам счастья, она просила не прогневаться, говоря, что питомца своего она всегда осеняет крестным знаменьем, когда он наезжает в Ревель.

Всю прислугу созвали, чтобы показать невесту молодого барина.

На другой день отец с старшими дочерьми приехал отдать официальный визит моему отцу и мне и возобновить знакомство с дедушкой, с которым они были, не знаю за что, в неприязненных отношениях. Примирение последовало. Старое кануло в воду, и о нем не вспоминалось.