Девушки сирени

Дальше шла пшеничная крупа. Удивительно – она не отсырела и, вполне возможно, еще была съедобна. Потом мы начали открывать жестяные банки. Папа передал мне одну. Я соскребла воск и достала шарф. В это трудно поверить, но в банке сохранился запах Петрика! В следующей банке нашла фотокарточку, где мы с Надей сидим верхом на корове. Даже моя скаутская форма оказалась в отличном состоянии. И вельветовое платье, которое мама сшила мне, шестнадцатилетней, не поблекло и было таким же ярко-красным. Я надела его прямо на блузку с юбкой, но платье все равно болталось, потому что вес я еще не набрала. Ничего из этого не заставило меня расплакаться, я просто была счастлива вернуть дорогие моему сердцу вещи.

Последняя коробка была из-под печенья. Я сломала печать из воска, открыла крышку и достала мамины колонковые кисти во фланелевой скатке. Они были как новые. И только в этот момент меня захлестнула невыносимая печаль. Мамы больше нет, она не вернется домой и никогда не будет рисовать этими кисточками. И я тоже была в этом виновата. Папа и Зузанна обняли меня за плечи, и мы заплакали прямо там, сидя на корточках возле выкопанной ямы.

Несмотря на все, я продолжала надеяться, что Надя и Петрик вернутся, и каждое утро проверяла списки на доске объявлений Центра репатриаций Красного Креста в нашей люблинской больнице. Сотрудники центра были вежливы, но я догадывалась, что им уже надоело наблюдать, как я ковыляю к доске объявлений. Из-за хромоты я ходила медленно, так что у них было время найти способ избежать разговора со мной. Увидев меня, они либо убегали, либо листали свои бумаги и делали вид, будто очень заняты.

Если мне кто-то и отвечал, то всегда коротко.

В то утро девушка за столом не дала мне даже слова сказать и сразу отчеканила:

– Нет. Петрика Баковски – нет. Нади Ватробы тоже нет.

Дальше я пошла на почту, проверить список, который папа вывешивал в прохладном вестибюле. К концу лета многостраничные списки сократились до одной жалкой странички. Я провела указательным пальцем сначала по фамилиям на «В», потом на «Б». Бадовски, Багински, Баджрик, Бакалар, Бал, Балкер. Мне становилось легче на душе, когда я читала фамилии тех, кому посчастливилось вернуться, и обычно только в самом конце списка понимала, что Петрика среди них нет.

Папа вышел из своего кабинета, увидел меня возле доски объявлений и махнул рукой:

– Кася, дорогая, не могла бы ты зайти ко мне на минутку?

С чего это вдруг он такой вежливый?

Папа, сколько я себя помнила, всегда занимал этот кабинет с высоким потолком. На широком дубовом столе были разложены посылки самых разных размеров. Скоро папа или кто-нибудь из сотрудников почты выдадут их указанному в адресе получателю. Но чего-то не хватало. Я лишь через несколько секунд поняла, чего именно.

– Папа, а где флаг?

Польский флаг папа, к великой радости постоянных клиентов, вернул в свой кабинет сразу, как только нацисты ушли из Люблина.

Это новые власти заставили его убрать флаг? Теперь ясно: он с ними сотрудничает.

Папа подошел к окну и задернул шторы.

– Мне надо с тобой поговорить. У нас мало времени. Я должен тебя предупредить. Ты только не волнуйся. Мы все уладим.

Не знаю, как другие, но, когда мне говорят «ты только не волнуйся», я перестаю соображать, потому что у меня от страха мурашки начинают бегать по спине.

– О чем ты?

Последний раз я видела папу таким напуганным в ту ночь, когда мы вместе с мамой закапывали на заднем дворе наши самые ценные вещи.

С мамой. Каждая мысль о маме по-прежнему была для меня как удар под дых.

– Я слышал, что о вас, о девочках, которые вернулись из Равенсбрюка, начали ходить разные слухи.

– И кто их распространяет?

– Кася, тут не до шуток. Говорят, что тебе нельзя доверять.

– Да не верь ты этим…

– И Зузанне тоже.

Тут мне стало по-настоящему страшно.

– Кто это говорит?

– Власти…

– Кто? НКВД? Разреши, я с ними поговорю.

– Кася, все очень серьезно.

– Нельзя доверять? Что это вообще значит?

– Они считают, раз вы были в немецком лагере, значит вы работали на немцев и, следовательно, замарались.

– Глупость какая.

– Кроме того, видели, как ты производила некие подозрительные действия. У тебя есть тайник?

– Ты про стену возле Надиного дома? Это наши детские игры…

– Значит, прекрати в них играть. За тобой наблюдают.

– Да как можно жить в постоянном…

– Ты хочешь, чтобы тебя снова увезли? И в этот раз навсегда? Иди к Зузанне, и уничтожьте все свидетельства…

– Значит, ты это серьезно.

– Твою скаутскую форму. Твои письма, которые я сохранил.

– Но если они их найдут, они поймут, что…

– Кася, их нелегко в чем-то переубедить. Так что иди, и сделайте все прямо сейчас.

В тот же день мы с Зузанной развели костер на заднем дворе, как будто собрались жечь мусор, и бросили в него то немногое, что осталось у нас после лагеря: сумки, которые сшили из старой робы, и английскую книжку Регины. И мою скаутскую форму.

Когда очередь дошла до моих написанных мочой писем, я заколебалась. Папа хранил их в полке кухонного стола. Аккуратная стопка конвертов, благодаря которым мир узнал о том, что с нами делали в лагере.