Дежурные по стране

— Буду там. Насколько я знаю, нацисты на дух не переносят бомжей.

— Не понял.

— Что тут непонятного? Буду рыться в мусорных баках, и ты со своими наткнёшься на меня…

— Они мне — не свои! Не надо меня с ними сравнивать! — гневно перебил Левандовский.

— А здесь ты не прав. Проще всего ненавидеть нацистов, полюбить их — сложнее. У них же больные, покрытые язвами души. Вспомни детство. Когда ты болел, мама не отходила от тебя, поила таблетками, бросала все свои дела и бежала за лекарствами в аптеку, если у тебя ухудшалось самочувствие… Больное тело лечится лекарствами, душа — любовью. Только смотри, не заразись от них, Алексей. Ты же не в карантине, общаешься с ними, значит, такая опасность существует. Эпидемия национализма быстро распространяется в атмосфере социальной несправедливости, безработицы и бессилия государства; в годы разрухи и хаоса даже наши лучшие люди соблазняются на посулы харизматическых лидеров радикальных организаций… А сегодня будешь бить меня. Я так хочу.

— Я не смогу.

— Сможешь. Это мой скромный вклад в общее дело. Сегодня ты утопишь меня в крови, чтобы даже худшие из них поразились твоей жестокости. Я знаю, что тебе нужна ещё неделя.

— Да, мне требуется ещё дней пять, и я буду на коне.

— Точно?

— Точнее не бывает. Я о скинах почти всю информацию собрал, родственника из ФСБ подключил.

— Тогда я к твоим услугам. Если станешь упрямиться, больше никогда не переступишь порог моего подвала.

— Это шантаж.

— Нет, это не шантаж. Это наше с тобой время… Время, когда мне нет никакого дела ни до тебя, ни до себя. Время исполнения долга.

— Страшно мне, — сказал Левандовский и поднялся. Его била дрожь.

— Долг — это всегда страшно. Долг — не весёлый полёт на карусели с карамелькой за щекой. Долг — это нечеловеческие перегрузки при выходе в открытый космос, а потом одиночный полёт в безвоздушном пространстве без людей, но для них. От него нет никаких прибылей, а только неудовлетворённость и беспросветность, потому что он считается выполненным до конца только тогда, когда перестанет страдать последний человек на земле, а это невозможно. Следовательно, от мук долга может освободить только смерть. Есть и плюс. Один. Один единственный плюс, Алексей. На исполнение долга всегда идут добровольно, никто не может заставить тебя идти вперёд против желания. Долг — удел только свободных людей, рабов — никогда.

Шанхай считался самым неблагополучным кварталом. Старые двухэтажные бараки с гнилым и вонючим нутром, улицы, заваленные мусором, не были обозначены на карте города, потому что давно подлежали сносу. В тесных комнатах с протекавшими потолками и наспех слепленными печками ютились нищие и опустившиеся семьи отверженных; здесь люди плодились, как кролики и мёрли, как мухи. Повальный алкоголизм, наркомания, убийства и кражи, укоренившиеся в Шанхае, закрепили за кварталом дурную славу. О жителях бараков привыкли говорить только в прошедшем или будущем времени: «Умер, спился, скололся, сел в тюрьму… Вот-вот умрёт, сопьётся, сколется, сядет в тюрьму». Шанхайские дети и подростки были бесстрашны, как львы, потому что не цеплялись за жизнь, от которой не видели ничего, кроме побоев, голода и ненужности. Взрослых обитателей квартала боялись даже участковые милиционеры, ссылавшиеся в «район смерти» за нерадивую службу.

Оказавшись на территории Шанхая, фашисты построились клином или «свиньёй» — излюбленным боевым порядком рыцарей тевтонского ордена. Левандовский и Стёгов шли в «пятачке», олицетворяя собой ноздри шелудивого животного, с которым чего только не делали, а оно всё равно воскресало из мёртвых, вселялось в великий народ Гёте и Шиллера и норовило в грязь, не страшась ни меча, ни воды, ни пороха.

— Виталя, вон бомж в мусорке роется. Опустилась тварь, русскую нацию позорит. Может его? — произнёс Левандовский.

— Можно и его, — согласился Стёгов. — Только я покрупней птицу вижу.

— Где?

— Позырь направо. Жирная еврейская гнида из трущоб вырулила.

Когда Левандовский повернул голову, у него внутри всё оборвалось. В полном парне, спускавшемся с барачного крыльца, Алексей узнал своего друга — Яшу Магурова.

— Это не еврей. Местный, скорей всего, — справившись с волнением, равнодушно произнёс Левандовский.

— С фига ли местный, когда я его знаю, — бросил Стёгов и приказал «свинье» остановиться. — Наши отцы вместе шубами мутят. Товарищество с ограниченной ответственностью, блин.

— И что? Отец этого еврея безответственный что ли?

— Нет, но тебя это колебать не должно. Ты чё-то, в натуре, много вопросов задаёшь. Иди боевое крещение принимай. Или сдрейфил?

Левандовский выпал из строя и отправился к Магурову. «Свинья» осталась наблюдать со стороны.

— Привет, брат, — поприветствовал друга Магуров и покосился на фашистов, которые стояли метрах в пятидесяти. — Рад тебя видеть на своём участке.

— Я по твою душу, — сказал Левандовский. — Один из скинов указал на тебя.

— Понятно… Бей, пока я не передумал, Лёха. Я выдержу.

— Не могу.

— Ты с самого начала знал, что мы не в игры играем. Бей.

— Нет.

— Бей.

Левандовский замотал головой и попятился назад.