Дядя Ильяс, выходи за меня

Мне снова становится больно. Совсем как в тот момент, когда увидел его и осознал, как сильно он изменился. За всеми этими разговорами мне начало казаться, что он всё тот же. Но это не так. Дядя Ильяс не в порядке. Я не психолог, и не мне его лечить, но я не могу просто игнорировать его состояние. Кажется, будто с Разилей он похоронил и самого себя. А то, что я вижу сейчас – это всего лишь проекция, голограмма, как в «Звёздных войнах». Снова в голове появляется мысль: "Как это могло случиться?". Отсутствие простого и однозначного ответа сводит с ума.

Я прохожу в дом, стараясь не показывать эмоций. Дядя Ильяс, чуть нахмурясь, показывает мне кухню и комнаты, открывает шкафчики с посудой и сменным бельём. Я почти не слушаю его, но не могу оторвать взгляда от пунцово-коричневых отметин под воротником его рубашки. Мне хочется верить, что я смогу сделать для него хоть что-то. Даже если он никогда не сможет забыть жену или полюбить меня хотя бы в половину того, как любил её, я готов любить его просто так, лишь бы он вернулся к себе прежнему.

Часть 4 «Что этот мелкий себе позволяет?»

Ильяс

– Дядя Ильяс, если у тебя никого нет, то выходи за меня, – вдруг произносит Вадим, с улыбкой глядя на меня.

Внутри привычно жалит, как всегда, когда кто-то пытается мне сосватать какую-нибудь свою подругу, сестру или дочь. Следом за этим вдруг приходит осознание, что мне только что, как женщине, предложили выйти замуж. И судя по его лицу, это не оговорка. Хочется возмутиться. В голове кипит: «Что этот мелкий себе позволяет?». Но потом мне становится смешно. «Ты, оказывается, ещё ничего, раз тебе молодые делают такие предложения», – усмехаюсь я про себя.

– Ну ты и балбес, – отвечаю я ему.

Вадим смиренно прикрывает глаза и вздыхает. Я понимаю, что он не ждал другой реакции. Да и сам вопрос, кажется, был задан не для себя, а именно для меня. Наверное, просто, чтобы насмешить. Хочется благодарно потрепать его по развивающимся на ветру волосам. Но я сдерживаю себя, понимая, что за это утро исчерпал лимит тактильных контактов.

Она частенько говорила мне, что я слишком грубый и невнимательный к людям. Мол, к эмпатии не способен совсем. Я привык считать, что это плюс, у меня ведь в подчинении рота солдат была. Что бы началось, если б я взялся им всем сочувствовать. Но сейчас я не на службе, а Вадим не в подчинении у меня. Он… я даже не знаю, как охарактеризовать наше с ним взаимодействие. Я, вроде как, прячу опального сына товарища от самого этого товарища. Или возвращаю Гульнаре Рушановне долг за её заботу. А может, я на самом деле никому не стремлюсь помочь, просто тщетно пытаюсь уцепиться за последний шанс вернуться к жизни. Потому и готов, кажется, терпеть все странности Вадима.

Он мало походит на прежнего себя, и это немного пугает. Тот Вадим из прошлого был славным парнишкой, скромным и застенчивым. Он смотрел на меня с восхищением, а не так, как будто собирался наброситься через секунду. Я понимаю, что тут много факторов сыграло свою роль. В первую очередь возраст, потом вольная студенческая жизнь, неподконтрольная влиянию отца. Я стараюсь не думать, насколько вольной она была для Вадима. Даже мой вопрос про то, встречался ли он с кем-то, был скорее для того, чтобы понять, насколько он повзрослел. Хотя после его ответа у меня мурашки бегут по коже. Не представляю и не понимаю, как такое возможно, и это непонимание заставляет чувствовать раздражение.

Однако вместо того, чтобы поступить, как делал всегда и просто продемонстрировать, что чем-то недоволен, я вновь вспоминаю её слова про эмпатию. «Просто представь, что чувствуют люди, поставь себя на их место», – говорила она. И сначала это раздражает ещё больше. Вроде как, какого хрена я должен ставить себя на место педика! Но потом мне в голову приходит почти бредовая мысль. А что было бы, если бы отношения с женщинами были под запретом? Мне бы с ранних лет нравился именно женский пол, но все считали бы, что это плохо, и пытались внушить мне свою точку зрения. Но я-то знал бы, что нормальный. Просто чувствовал бы это. Всё дело именно в том, что кто-то где-то когда-то решил за других, что им считать плохим, а что хорошим.

Вместе с этой мыслью приходит неустойчивое, крайне шаткое принятие. Шаткое потому, что Вадим с первого дня провоцирует меня на реакцию. Всё начинается с того, что он раскладывает повсюду свои вещи. И если с одеждой и баночками-скляночками с разной косметикой я ещё как-то могу смириться (все-таки столько лет с женщиной прожил), то происхождение и назначение некоторых предметов вызывает большие вопросы. Хоть бы прятал, что ли, от меня это барахло.

– Дядь Ильяс, это массажёр для лица, – поясняет он на мой подозрительный взгляд и ржёт, зараза.

– Зачем его массажировать, это ж лицо, – ворчу я себе под нос и ухожу на кухню.

– Чтобы отёков не было и кожа была упругая! – кричит он мне вдогонку.