Диагноз: гений. Комментарии к общеизвестному

Впрочем, встречались и те, кому Дюма отказывал в сотрудничестве. Один из обиженных — Эжен де Мерикур — тут же нашел симметричный ответ: издал книгу, в которой обнародовал полный список «подлинных авторов» романов Дюма и беспощадно прошелся по личной жизни писателя. Издание получилось желтым-желтым и неделю спустя Париж просто лихорадило от «открытия». И это в условиях, когда литературная помощь не считалось чем-то предосудительным (а когда считалась?). К ней прибегали и Виктор Гюго, и Жорж Санд — да все подряд! — а оконфузился один Дюма.

Весьма любопытен и вот какой факт. Женщин в его романах (кем бы они ни были сотворены) хватало с избытком. Однако ни в одном из произведений великий ловелас не касался психологии слабого пола. И уж тем паче ни строчки у него нет насчет эротических переживаний героинь. Что это: табу или неспособность?

А мы, вишь, нынешних книгоделов хаем…

А вот какой механизм творения был у НЕКРАСОВА: прозу поэт вершил (с нее начнем) преимущественно за письменным столом, реже — возлежа на диване: «Приходит Муза, и выворачивает всё вверх дном… и прежде чем успеваю овладеть мыслью, а тем паче хорошо выразить ее, катаюсь по дивану со спазмами в груди, пульс, виски, сердце бьют тревогу — так, пока не угомонится сверлящая мысль»…

Эти диванные ломки преследовали его преимущественно с приходом весны («Идёт-гудёт зелёный шум…») и открытием охотного сезона. В отличие от Пушкина, боготворившего осень не только за «в багрец и золото одетые леса» — по осени ему как-то особенно продуктивно писалось…

Одним из отъявленнейших русских охотников Николай Алексеевич был в папу, едва умевшего подписать свое имя и славившегося неуемной страстью к этой самой охоте, кутежам, женским прелестям да картежной игре. Последнее вообще было патологической фамильной чертой Некрасовых, о чем также особый рассказ…

Исследователи жизни и творчества помещика-демократа сходятся на том, что далеко не последнюю роль в развитии его таланта сыграла именно сила наследственности. Не чувствуя ни малейшего духовного родства с отцом («…Я рос в дому, напоминающем тюрьму»), поэт в полной мере унаследовал его адреналинную гиперфункцию.

Но это мы снова отвлеклись…

Прозу, значит, Николай Алексеевич сочинял лежа, стихи же — прохаживаясь по комнате. Часами. Ходил себе, ходил, декламировал, и лишь окончив последнюю строку, записывал виршу (его словцо) на первом, как акцентируется зачем-то всюду, подвернувшемся под руку обрывке бумаги. Поправок практически не делал.

С одной стороны, трудно представить себе вынашивание в голове цельной главы из «Кому на Руси жить хорошо». С другой — творение без черновиков не такая уж и невидаль…

Мюссе отмечал, что Жорж САНД «никогда не случалось зачеркнуть хотя бы строку». А уж в его осведомленности мы можем не сомневаться. Впрочем, об этой дамочке кто только и чего не навспоминал. Рассказывали, например, что, будучи совершенно ненаходчивой в живом разговоре, в письме Аврора становилась дьявольски остроумной. Она и сама это подтверждала: «Мысли мои, вялые в мозгу, когда я пишу, оживают».

Работала мадам Санд по ночам — обычно с часу до четырех. Потом, пыхнув любимой сигарой, укладывалась баиньки и мирно почивала часов эдак до одиннадцати.

Выкраивала она на сочинительство пару часов и средь бела дня. Причем ей нисколько не мешало внезапное появление кого-нибудь из визитеров (вспоминаем Россини). «Это как вода, текущая из крана, — злословили потрясенные Гонкуры. — Когда кто-нибудь входит, она закрывает кран, вот и всё». Что, впрочем, не мешало этой по-своему железной леди скрупулезно выполнять свою ежедневную норму — двадцать страниц. Тот же Мюссе возмущался: «Я работал целый день: выпил бутылку водки и написал стихотворение. Она выпила литр молока и написала половину тома»…

Очень быстро и тоже не вычеркивая ни строчки, писал ШЕКСПИР. О чем свидетельствовоал Бен Джонсон, не раз наблюдавший коллегу за работой. Скорописи Шекспира дивились и актеры «Глобуса»: «Его мысль всегда поспевала за пером, и задуманное он выражал с такой легкостью, что в бумагах его мы не нашли почти никаких помарок».

Правда, вот уже четыре столетия человечество мучает несколько неразрешимых вопросов. А именно: почему имя «Шекспир» появилось на обложке лишь спустя четыре года после смерти автора? Почему в завещании драматурга нет ни слова о его литературных трудах? Куда девалась и вообще: имела ли место быть переписка Шекспира с издателями?

И наконец: где хотя бы один листок, написанный — с помарками ли, без — его рукой?..

А от БАЛЬМОНТА остались чемоданы («чемоданы Бальмонта») только НЕнапечатанного — рукописей. «Сто лет литературного труда» — говорила о них Цветаева.

Есть сведения, что он писал БЕСПРЕРЫВНО, ТОЛЬКО набело, НИКОГДА не возвращаясь строкой назад и НИЧЕГО не исправляя. Стихи в десятки строк складывались у него в голове законченными и разом переносились на бумагу. Отменно ровным, между прочим, и красивым почерком, что как-то плохо увязывалось с необычайной нервностью Константина Дмитриевича…