Дьякон Кинг-Конг

Удовлетворившись, нырнул обратно и закрыл окно. Сел за обеденный стол, посмотрел на заголовки лежащих перед ним «Нью-Йорк таймс», «Дейли ньюс» и «Амстердам ньюс», потом – на молодую красотку, сидевшую напротив. Она занималась своим маникюром.

Королева Смерти Гарольдин была на том же самом месте, где раньше сидел Эрл, этот жалкий небритый безмозглый мразотный стукач. Она подпиливала ногти. Он подавил желание выматериться и спросил:

– Как ты сюда попала?

– На автобусе.

– Машины нет?

– Я не вожу.

– Как же справлялась в Виргинии?

– Это мое дело.

– Ты облажалась. Ты же понимаешь?

– Сделала что могла. То, что случилось, было неизбежно.

– Я не за это плачу.

– Я все исправлю. Мне нужны деньги. Я поступаю в колледж.

Банч фыркнул.

– Зачем зарывать такой талант?

Гарольдин промолчала, продолжая пилить ногти. Он не сказал, что воспользовался другими ее «талантами», когда ей было четырнадцать и она жила с матерью на такой же вот улице, таская все их манатки с места на место в продуктовых тележках.

Он продолжил.

– Дверь из подвала ведет на задний двор. Там в конце забора, если надавить, открывается калитка. Уходи через нее.

– Ладно, – сказала Гарольдин.

– Где остановилась?

– У матери в Квинсе.

– Не слишком умно. Для студентки колледжа.

Гарольдин молча пилила ногти. Она заметила: он не сказал, что ее мать не покладая рук бодяжит героин с содой, мукой и водой на одной из его фабрик в Джамейке. Он думал, будто она не знает. Еще он думал, будто она не знает, что в свое время он воспользовался и «талантами» ее матери, когда та еще была молода. Но так и приходится выживать, с горечью думала Гарольдин: прикидываясь, что ничего не знаешь. Прикидываясь дурочкой. Прелесть какой дурочкой. На хрен дурость. Ей уже надоело.

– Поступлю на бухгалтера, – сказала она. Банч рассмеялся.

– Уж лучше учись доить верблюдов. В плане денег там ловить нечего.

Гарольдин ничего не сказала. Достала из сумочки флакон с лаком и начала красить ногти. Ей не нравилось покушение на тех двух пацанов. Они не взрослые заматеревшие мужики вроде Банча, которые знают игру и которые многое ей причинили, когда она была молода и красива не по годам, с длинными волосами, молочно-коричневой кожей и налитыми ногами, скиталась вместе с робкой нежной матерью, и та толкала продуктовую тележку с пожитками после смерти отца, пока сиськи матери мацали за четвертак, а Гарольдин работала шлюхой для наркодилеров и приманкой для ограблений нычек. «Банч нас спас», – любила говорить мать. Но так она просто смягчала боль. А спасла их дочь, и они обе это понимали. Лучше всего выразилась соцработница. Гарольдин читала отчет соцработницы после переезда из Нью-Йорка. «Это дочь вырастила мать, – говорилось там, – а не наоборот».

У спасения была своя цена. С красивой головы Гарольдин пропали без следа все до единого волосы, подарок очаровательного отца-доминиканца и симпатичной матери-афроамериканки. Она облысела в двадцать. Просто однажды все волосы взяли и выпали. Из-за тяжелой жизни, предполагала она. Теперь она носила парик и длинные рукава, чтобы прикрыть ожоги на спине, плечах и руках, подарок после одного ужасно неудачного заказа два года назад. Теперь в ее жизни не осталось определенности, не считая миленькой квартирки в Ричмонде и тех таблеток, что она время от времени принимала на ночь, чтобы заглушить во снах вопли убитых мужчин. Они были страшными сукиными детьми – мужчины, которые ради дури пытали друг друга горелками, жгли раскаленным железом и заливали в глаза очиститель «Клорокс»; мужчины, которые принуждали своих девушек к жутким вещам: обслуживать по четыре, пять или восемь мужиков за ночь, за дозу героина делать отжимания над собачьим говном, пока изможденные девушки не падали в него лицом, чтобы мужики поржали. Вот каких людей впускала мать в свою жизнь. Гарольдин оставалась с ней скорее из чувства долга. Покупала ей продукты, подкидывала деньги на мелкие расходы. Но они уже почти не разговаривали.

– Я заработаю бухгалтером достаточно. Я экономная.

– Как там поживает твоя мамочка? – спросил Банч.

Будто он не знает, подумала Гарольдин. Пожала плечами.

– Я тебе про лысого, а ты мне про седого.

– Уже заговорила как студентка. Может, еще и по пальцам считать умеешь?

Гарольдина недолго молча подумала, потом сказала:

– Мне нужно уезжать через два дня. К тому времени я закончу. Потом домой.

– Куда так торопишься?

– У меня есть еще работа в Ричмонде.

– Что за работа?

– Я же о твоих делах не спрашиваю, – сказала она.

– Тут плачу я.

– Пока что я не видела ни цента, – ответила Гарольдин. – Даже за билет на поезд.

Банч оттолкнулся от стола.

– Что-то ты больно дерзкая для человека, который нехерово налажал.

Гарольдин прикусила губу.

– Эти старики свалились как снег на голову.

– Я плачу за то, чтобы ты решала такие проблемы.

– Сказала, что разберусь, – значит, разберусь.

Банч вздохнул. Как же не дать всему этому рухнуть – или хуже того, не дать рухнуть на него? Теперь он точно раскрыл Пеку все свои карты.

– Уверена, что на пирсе больше никого не было?

– Я больше никого не видела. Только двух пацанов и двух старых алкашей.