Дьякон Кинг-Конг

– Я говорю как друг. Ты – все вы – должны отступить и не мешать нам заниматься своей работой.

– Тогда арестуйте Димса. Вам же станет проще.

– Сегодня арестуем его – завтра на его месте будет еще десяток парней. Арестуем десяток – придет другой десяток. Знаешь почему? Их выпустят под залог. Тот же самый мужик, который прислал на ваш праздник этого Эрла. Мы здесь говорим о целой организации. Тот, кто разыскивает вашего Пиджака, состоит в синдикате. Знаешь, что это значит? Организованная преступность. Вот почему она организованная. У таких людей законный бизнес идет вперемешку с незаконным. Это не просто один человек. Это бизнесмен. У него есть работники. Он руководит фабрикой. Наркотики, которые продаются у вас под флагштоком, не приезжают упакованными. В эту страну прибывает сырье. Его еще надо подготовить и упаковать, прямо как аспирин или газировку на продажу в магазинах. Его предприятие раскинулось от Квинса до Джорджии. У него на пути лучше не стоять.

– А вам хочется?

– Полиции? Нам? Да.

– Ну, вы неправильно нас поняли, – сказала она кратко. – Нам нужны только деньги Рождественского клуба.

Он рассмеялся.

– Да о чем ты? Ты встаешь на пути у крупного бруклинского наркобизнеса и отправляешь боевика наркокороля домой на метро с шишкой на черепе размером с Филадельфию. Угрожаешь тому же боевику, заявив, что знаешь его покойного отца-священника. И все ради денег церковного клуба?

– Он сам напрашивался на неприятности, – рассердилась она. – А в церковной кассе лежат немалые деньги. Никто не знает сколько.

– Сколько бы ни было, рисковать шкурой ради них не стоит. Вы не представляете, с чем связались!

– Ты здесь не живешь, – ответила она с горечью. – Я знаю всю семью Димса. Его дедушка, мистер Луис, был тяжелым человеком. Но и жизнь здесь тяжелая. Он приехал в Нью-Йорк из Кентукки с десятью центами в кармане. Сорок лет мыл и оттирал полы в офисах, пока не помер. А потом скончалась его жена. Его дочь много лет молилась в этой самой церкви каждое воскресенье. Между нами говоря, она пьет как лошадь и гроша не стоит. А вот ее сын Димс, внук мистер Луиса, – он был в этой семье жемчужиной. Имел перспективы. Мальчишка бросал мяч лучше всех в округе. Уже благодаря этому у него появился шанс выбраться отсюда. Теперь он либо умрет, либо попадет в тюрьму, что примерно одно и то же. Как только Димс выйдет из тюрьмы, если еще до этого доживет, он станет хуже, чем до отсидки. И еще не раз в нее вернется. Это в ваши рапорты и ордера не укладывается, правда? Когда газета кропает статейки о том, что цветные и латиносы носятся по Бруклину, точно стая обезьян на деревьях, ничего такого туда не попадает, правда же?

– Мне-то на мозги капать не надо. Об ирландцев точно так же ноги вытирали.

– Мы сейчас не о них.

– Нет, не о них. Ты говорила о церковных деньгах. А они тут совершенно ни при чем, – сказал Катоха.

– Они при всем. Эти деньги Рождественского клуба – единственное, что осталось в нашей власти. Мы не можем помешать наркодилерам продавать отраву перед нашим домом. Или помешать городу отправлять наших детей в паршивые школы. Мы не можем помешать людям вешать на нас всех собак за беды Нью-Йорка или помешать армии призывать наших сыновей во Вьетнам после того, как Вьетконг подрезал ногти на ногах белым солдатам. Но пенни и центы, которые мы скопили ради десяти минуток любви нашим детям на Рождество, – они все еще в нашей власти. Что в этом плохого?

Она обвела рукой заросший пустырь, ближайшие дома, старый вагон Слона в соседнем квартале, а за ним – гавань и статую Свободы в дневном мареве.

– Оглянись. Разве это нормально? Тебе это кажется нормальным?

Катоха вздохнул через зубы. Спросил себя, как можно жить в этой дыре и оставаться такой наивной.

– В мире вообще нет ничего нормального, – сказал он. – Не понимаю, как ты на что-то надеешься.

От замечания ее гнев сдулся, как воздушный шарик, и лицо смягчилось. Она оглядела его с любопытством, потом вытерла уголок глаза тыльной стороной ладони и переместила вес на другую ногу.

– Зачем ты здесь? – спросила она.

– Из-за дела.

– Нет. Именно здесь. Проповедуют внутри. По воскресеньям. А не на задворках. Тебе нужно внутрь.

Он пожал плечами.

– Мне твоих проповедей хватает, – сказал он. – Последняя особенно славная. Мне нравится, как ты разбушевалась.

Теперь она нахмурилась.

– Тебе смешно?

– Вовсе нет, – ответил он. – Прослужи ты с мое, мыслила бы так же, как я. Мы с тобой одинаковы. У нас же одна работа, помнишь? Мы убираем то, что больше никто не хочет убирать. Грязь. Вот наша работа. Мы убираем за другими людьми.

Она горько улыбнулась, и вновь маска, которая ей так шла, – жесткой дамы, которая глядела с нескрываемым нетерпеливым безразличием и с которой он впервые столкнулся в церкви неделю назад, – упала, раскрывая ранимую, одинокую душу. «Она такая же, как я, – подумал он изумленно. – Такая же потерянная».

Он с трудом взял себя в руки и выпалил:

– Ты спрашивала, почему я здесь на самом деле. Я скажу. Прежде всего я знаю, что здесь ваш дьякон. Он умеет скрываться. Но мы его все равно найдем.

– Ну и ищите.