Диалоги. Извините, если кого обидел.

— Что, кстати, для меня загадка, так это этимология Manny Penny, говорят, что Manny — это лесбиянка, что всю флеминговскую стройность запутывает.

— Она вообще Miss Moneypenny. А если искать на Manny Pеnny, то Сеть выдает занятные результаты.

Диалог XXXIII

— А спите — тоже с трубкой?

— Если нет курительной трубки в зубах — то это не я.

— Нет! Я просто её в другую часть рта перекатываю. Точно так же поступаю, когда чищу зубы.

— А пить как же?.. А, вы через трубку эту и пьете! Два в одном! И никотин, и C2H5OH.

Диалог XXXIV

— Вы меня не торопитесь записывать в союзники. Я вообще плохой союзник. Я сам по себе — потому что мне не нужно вспоминать нормы выработки, я их помню.

— В принципе, в союзники я и не набивался. Я позволил себе сказать только о схожести предположений и прогнозов на ближайший исторический период. Я норм выработки не помню — это не заслуга и не вина — это их недоработка и мой возраст. Так что я себе никого не записываю… А ощущение некоего повтора времени — есть. Так уже было.

Диалог XXXV

— А при чём тут эстетика? Радоваться репрессиям — последнее дело. Вот при мне Масяню начнут пиздить, ножки ей тонкие связывать — мне всё одно будет больно, душа станет неспокойна.

— Эстетику, мне кажется, надо исключить. То есть, типа, сожрал младенца на завтрак — пиздить. Не сожрал — не пиздить. Но и то, и другое со слезами на глазах.

Диалог XXXVI

— Ну, всегда непонятно, кто ошибистей — Буджум или Снарк.

— Буджум, адназначна. Да.

— А мне кажется, наоборот. Потому что Снарк однажды обернулся Буджумом. Это описано в литературе, а случаев обратного превращения не зарегистрировано.

— Вот именно поэтому. В этом и заключается ошибка Буджума. Вертеться надо.

— Мы не знаем залога в этом случае. Да-с.

— Значит, истина где-то посередине. Ещё не выпита. Вот.

— Её знают только пьяницы с глазами кроликов. Нам ещё идти и идти по этому пути.

Диалог XXXVII

— Вы потом мне не расскажете по секрету, что вам такое ужасное нужно было читать — а то я, кажется, читаю то же самое.

— У меня, как и у Вас, очень тяжелая работа. Расскажу как-нибудь, мы с Вами часто оказываемся за соседними столиками, но нас всё никак не могут представить друг другу. Или в одних и тех же гостях, но с разницей в несколько дней. Вот как только совпадём…

— Это у вас. У меня-то, можно сказать, и вовсе работы нет никакой.

— И это в ней самое тяжелое.

Диалог XXXVIII

— Человек в одной сандалии — это вообще очень давняя история.

— По сюжету, предположил бы отсылку к аргонавтам о Язоне и Пелии, которому предсказали смерть от пришедшего в одной сандалии. Но подозреваю, что может быть и из первых книг братьев Стругацких, про пещеру с отпечатком одной ноги. «Стажеры», думается. Возможна также аллюзия на бродячий сюжет о скороходе (вариант — одна нога, вторая пристегивается)

— Одноногие путешественники — это особая статья. Или путешественники с деревянной ногой.

— Да, мотив разнообразный. А кого Ясон переносил, когда сандальку упустил — Геру или Афину? Я забыл что-то.

— Геру. Собственно, Гера ненавидела Пелия — с этого всё и началось. Собственно, есть разные трактовки: сапог (сандалий) и увяз в тине (унесло течением)

— Вот чего я в толк не возьму — почему Гера во всех мифах такая злюка? Добрую Геру видел лишь в диснеевском «Геркулесе». Но она ж богиня семьи и дома, стало быть, должна быть добрее… В чем её проблема?

Диалог XXXIX

— По-моему, только Набоков этот приём художественно развил. По сути, авторство не его. Он был только первым учеником.

— Он его возвёл в ранг неизбежного для всякой «красивой литературы» оборота. Я читал много псеводнабоковской прозы. Там каждое второе предложение построено по этой конструкции.

— Понятно, что не он придумал. Конструкция-то невинная, если ею не злоупотреблять. Но вот этот бесконечный перевод сравнений в метафоры — его работа.

— Тут (мне, по крайней мере) интересна динамика такого заимствования. То есть, есть определённый эстетический яд, нет — вирус, распространяющийся наподобие эпидемии — точно так же, как в начале девяностых огромное количество молодых и средних лет поэтов начали писать под Бродского. Раньше был сакраментальный Хемингуэй, и проч., и проч. Я вот не могу понять, когда Набоков начал портить писателей. Меня он начал портить в первой половине восьмидесятых, но потом я как-то выработал антитела.

— Мне кажется, где-то в середине-конце восьмидесятых, когда его стали массово издавать. Во всяком случае, именно тогда я читал всякие альманахи молодых поэтов-прозаиков, постоянно натыкаясь на такие конструкции и это отвратительное слово «фасеточный».

— Ну, слово «фасеточный» я знал и раньше, поскольку ухаживал за одной девушкой с биологического факультета. А конец восьмидесятых — это уже совсем массовая порча. Началось это, я думаю, когда начали ввозить и ксерить. Вон — Битов, поди, тоже им был испорчен.

— Мы же и говорим о массовой порче. А так — ксерокс «Лолиты» у меня в доме чуть ли не с начала семидесятых лежал. Как его «Анн-Арбор» издал, так и лежал.