Диалоги (о государстве, о законах)

МАРК. — Итак, если божественная мысль есть высший закон, то, когда человек обладает совершенным разумом, разум этот [проявляется] в мыслях мудреца. Но те разнообразные законы, которые, применительно к обстоятельствам, были составлены для народов, называются законами скорее в виде уступки, чем потому, что это действительно так. В пользу того, что всякий закон, который можно по справедливости назвать законом, заслуживает хвалы, некоторые приводят следующие доказательства: твердо установлено, что законы были придуманы ради блага граждан, целостности государств и спокойной и счастливой жизни людей и что те люди, которые впервые приняли постановления такого рода, объявили народам, что напишут и предложат такие постановления, одобрив и приняв которые, народы будут жить в почете и счастье. И те постановления, которые были так составлены и приняты, они, по-видимому, и назвали законами. Из этого следует заключить, что те люди, которые составили для народов постановления пагубные и несправедливые, нарушив свои обещания и заявления, провели все что угодно, но только не законы, так что, истолковывая само название «закон» [lex], можно понять, что в нем содержится смысл и значение выбора [legere] справедливого и истинного начала.

(12) Итак, по обыкновению тех философов[551], я и спрашиваю тебя, Квинт: если гражданская община лишена какого-либо качества и именно по той причине, что она лишена его, ее следует не ставить ни во что, то надо ли причислять качество это к благам?

КВИНТ. — Да, и притом к величайшим.

МАРК. — А следует ли гражданскую общину, не имеющую закона, именно по этой причине не ставить ни во что?

КВИНТ. — Бесспорно.

МАРК. — Следовательно, закон непременно надо относить к числу величайших благ.

КВИНТ. — Совершенно согласен с тобой.

(13) МАРК. — А многие вредные, многие пагубные постановления народов? Ведь они заслуживают названия закона не больше, чем решения, с общего согласия принятые разбойниками. Нельзя же по справедливости назвать предписаниями врачей те смертоносные средства, которые, под видом спасительных, прописывают невежественные и неискушенные люди, а народ не должен называть законом любое, даже пагубное постановление, если народ таковое принял. Итак, закон есть решение, отличающее справедливое от несправедливого и выраженное в соответствии с древнейшим началом всего сущего — природой, с которой сообразуются человеческие законы, дурных людей карающие казнью и защищающие и оберегающие честных.

(VI) КВИНТ. — Прекрасно понимаю это и, право, думаю, что ничего другого нельзя, не говорю уже — считать, нет, даже называть законом.

(14) МАРК. — Значит, ты ни Тициевых, ни Апулеевых[552] законов не считаешь законами?

КВИНТ. — Нет, даже и Ливиевых[553].

МАРК. — И правильно — тем более, что они в одно мгновение, одной строчкой постановления сената, были признаны недействительными[554]. Между тем закон, смысл которого я разъяснил, не может быть ни признан недействительным, ни быть отменен.

КВИНТ. — И ты в таком случае, очевидно, предложишь законы, которые никогда не будут отменены?

МАРК. — Конечно, если только они будут приняты вами обоими. Но и мне, думаю я, следует поступить по примеру Платона, ученейшего мужа и в то же время строжайшего из всех философов, который первым написал сочинение о государстве и другое — о законах, и, прежде чем прочитать самый закон, следует высказаться в пользу этого закона[555]. Точно так же, вижу я, поступили Залевк[556] и Харонд[557], когда они не из простого усердия и не ради развлечения, а ради пользы государства составляли законы для гражданских общин. Последовав их примеру, Платон, по-видимому, признал, что закону свойственно также и стремление кое в чем убеждать, а не ко всему принуждать силой и угрозами[558].

(15) КВИНТ. — Но как объяснить то, что Тимей[559] вообще отрицает существование какого бы то ни было Залевка?

МАРК. — На том, что он существовал, настаивает Феофраст, авторитет не меньший, во всяком случае, по моему мнению (а многие считают его бо́льшим); ведь Залевка помнят его сограждане, локряне, мои клиенты[560]. Но вопрос о его существовании не относится к делу; мы говорим о том, что сохранено преданием.

(VII) Итак, пусть граждане будут с самого начала твердо убеждены в том, что над всем владычествуют и всем правят боги, что все совершается по их решению и воле, что они оказывают людям величайшие благодеяния и видят, каков каждый человек, что́ он делает, каковы его поступки, с какими мыслями, с каким благоговением чтит он обряды, и что они ведут счет и людям, исполняющим свой долг, и людям, не исполняющим его.