Диалоги (о государстве, о законах)

(III, 6) АТТИК. — Следовательно, наш знаменитый Великий в моем присутствии, вместе с тобой выступая в защиту Ампия[540], справедливо заявил в суде, что у нашего государства имеются все основания выразить свою благодарность этому муниципию, так как в нем родились два спасителя Рима[541]; вот почему я прихожу к заключению, что и та местность, которая произвела тебя на свет, — твоя родина.

Но мы пришли на остров. Не знаю более приятного места. И право, здесь Фибрен рассекается как бы корабельным тараном; разделившись на две равные части, он омывает обе стороны острова и, быстро расступившись, вскоре сливается вновь и охватывает лишь столько суши, сколько ее хватило бы для небольшой палестры[542]. Совершив это, Фибрен — как будто вся его задача и обязанность были в том, чтобы создать для нас место для беседы, — тотчас же впадает в Лирис и, словно войдя в патрицианскую ветвь рода[543], теряет свое малоизвестное имя и делает воды Лириса гораздо более студеными. Право, я не видел реки холоднее, чем эта, хотя и побывал на берегах многих рек, и я едва могу ступить в нее, как Сократ делает в «Федре» Платона[544].

(7) МАРК. — Так оно и есть. Но все же, как я часто слышу от Квинта, твой Тиам в Эпире, по своей прелести, нисколько не уступает этой реке.

КВИНТ. — Это так и есть. Поэтому и не думай, что может найтись что-либо, превосходящее Амальтей нашего Аттика и знаменитые платаны[545]. Но, если хотите, сядем здесь в тени и продолжим беседу в той ее части, от которой мы отклонились.

МАРК. — Твое предложение, Квинт, превосходно, — а я-то думал, что избавился от этого, — но перед тобой остаться в долгу невозможно.

КВИНТ. — Начни же; ведь мы предоставляем в твое распоряжение весь этот день.

МАРК. — «Музы с Юпитера песнь начинают». Так начал я свой перевод стихов Арата[546].

КВИНТ. — Почему ты об этом упоминаешь?

МАРК. — Потому что и ныне мы должны начинать обсуждение с упоминания о Юпитере и о других бессмертных богах.

КВИНТ. — Превосходно, брат мой! Так и подобает поступать.

(IV, 8) МАРК. — Итак, прежде чем обратиться к отдельным законам, рассмотрим снова смысл и сущность закона вообще, дабы нас, коль скоро мы должны все относить к закону, обмолвка порою не привела к ошибке и дабы мы не истолковали ложно смысла того названия, которым нам придется определять права́.

КВИНТ. — Совершенно верно, клянусь Геркулесом! Это правильный путь изложения.

МАРК. — Итак, мудрейшие люди, вижу я, полагали, что закон и не был придуман человеком, и не представляет собой какого-то постановления народов, но он — нечто извечное, правящее всем миром благодаря мудрости своих повелений и запретов. И вот, — говорили они, — этот первый и последний закон есть мысль божества, разумом своим ведающего всеми делами, принуждая или запрещая. Ввиду этого, закон, данный богами человеческому раду, был справедливо прославлен: ведь это — разум и мысль мудреца, способные и приказывать, и удерживать.

(9) КВИНТ. — Этого положения ты касался уже не раз. Но прежде чем перейти к законам народов, разъясни нам, пожалуйста, смысл этого небесного закона, дабы волны привычки нас не увлекли и не принесли к приемам обыденной речи.

МАРК. — Ведь мы, Квинт, научились еще в детстве положение: «Если зовут в суд, …»[547] — и другие в таком же роде называть законами. Но следует понять, что и это, и другие повеления и запреты народов не имеют силы призывать к честным поступкам и отвлекать от других, а сила эта не только древнее, чем народы и гражданские общины, но и ровесница божеству, ведающему и правящему небом и землей.

(10) Ведь и божественного замысла не может быть без разума, и божественный разум не может не обладать этой силой в определении честных и дурных поступков. И именно потому, что нигде не было написано, что один человек должен противостоять на мосту всему войску врагов и приказать разрушить этот мост у себя в тылу, мы и должны признать, что знаменитый Гораций Коклит совершил свой великий подвиг по закону и велению мужества[548]; и если в царствование Луция Тарквиния в Риме не было писаного закона об оскорблении чести, то это вовсе не значит, что Секст Тарквиний не преступил извечного закона, учинив насилие над Лукрецией, дочерью Триципитина[549]. Ведь этот извечный закон был разумом, происшедшим из природы, побуждающим к честным делам и отвращающим от преступления, разумом, который начинает быть законом не только тогда, когда он уже записан, но уже и тогда, когда он возник. А возник он одновременно с божественной мыслью. Поэтому истинный и первый закон, способный приказывать и воспрещать, есть прямой разум всевышнего Юпитера[550].

(V, 11) КВИНТ. — Я с тобой согласен, брат мой, в том, что все правильное и истинное вечно, причем оно и не возникает, и не исчезает вместе с записями постановлений.