Диалоги (о государстве, о законах)

Далее совершенно очевидно, что нет ничего более позорного, чем легатство не по делам государства[756]. Не стану говорить, как себя ведут и вели те, кто под предлогом легатства получает наследство или взыскивает деньги по синграфам[757]. Это, пожалуй, порок, свойственный всем людям. Но я спрашиваю: что действительно может быть более позорным, чем положение, когда сенатор является легатом, но без определенного круга деятельности, без полномочий, без какого-либо поручения от государства? Я, в свое консульство, именно этот вид легатства, хотя сенатором он казался выгодным, все же — и притом с одобрения сената, собравшегося в полном составе, — упразднил бы, не соверши тогда интерцессии жалкий плебейский трибун[758]. Но я все-таки сократил срок легатства, ранее неограниченный: я сделал его годичным. Таким образом, позор остается, но продолжительность его уменьшена. Но теперь, если вы согласны, покинем провинции и возвратимся в Рим.

АТТИК. — Мы-то вполне согласны, но те, кто находится в провинциях, вовсе не согласны на это[759].

(19) МАРК. — Однако, Тит, если они будут подчиняться законам, то самым дорогим для них будет Город, будет их дом и самым многотрудным и тягостным — управление провинцией[760].

Далее следует закон, определяющий власть плебейских трибунов, существующую в нашем государстве. Говорить о ней подробно необходимости нет.

КВИНТ. — Наоборот, брат мой, лично я, клянусь Геркулесом, хочу знать твое мнение об этой власти. Ведь мне она представляется пагубной, так как возникла во время мятежа и для мятежа[761]. Она впервые возникла — если мы пожелаем вспомнить — во времена гражданской войны, когда части Города были осаждены и захвачены. Затем, после того, как она вскоре была убита[762] (подобно тому, как, по законам Двенадцати Таблиц, убивают ребенка-урода[763]), она через некоторое время каким-то образом ожила и возродилась, еще более мерзкая и отвратительная.

(IX) И в самом деле, чего только не породила она? Ведь она сперва (этого можно было ожидать от нечестивого существа) лишила «отцов» всего почета, каким они пользовались, все низшее уравняла с высшим, все привела в беспорядок, перемешала. Но, принизив высокое положение первенствовавших людей, она все же не успокоилась. (20) Ибо — не буду говорить ни о Гае Фламинии, ни о событиях, кажущихся уже отдаленными вследствие давности[764], — какие права оставил честным мужам трибунат Тиберия Гракха?[765] Впрочем, пятью годами ранее плебейский трибун Гай Куриаций, человек самого низкого происхождения и презреннейший, заключил в тюрьму консулов Децима Брута и Публия Сципиона[766], — каких и сколь выдающихся мужей! — чего ранее никогда не бывало[767]. Что касается трибуната Гая Гракха, который, как он сам сказал, подбросил на форум кинжалы, чтобы граждане друг друга перерезали, то разве он не ниспроверг всего государственного строя?[768] А что сказать о Сатурнине[769], о Сульпиции[770], о других?[771] Ведь государство даже не смогло отразить их нападение, не прибегнув к мечу.

(21) Но зачем упоминать о событиях давних и касающихся других, а не о случившихся с нами и свежих в нашей памяти? Нашелся бы, говорю я, когда-либо человек, столь дерзкий и столь враждебный нам, что он замыслил бы поколебать наше положение, не наточив против нас кинжала какого-нибудь трибуна? Преступные и дурные люди, не находя такого человека, не говорю уже — ни в одном доме, нет, даже ни в одном роду, во мраке, опустившемся на государство, сочли нужным волновать роды. Но — обстоятельство, исключительно важное для нас и овевающее память о нас неумирающей славой, — ни за какую плату не удалось найти трибуна, который согласился бы действовать против нас, за исключением того, которому вообще нельзя было быть трибуном[772]. (22) И каких только потрясений не вызвал он! Это были, разумеется, потрясения, какие могло причинить бессмысленное и бесцельное бешенство отвратительного зверя, распаленное бешенством толпы.

Вот почему, — во всяком случае, в этом деле, — я горячо одобряю действия Суллы, который законом своим отнял у плебейских трибунов власть совершать беззакония, но оставил им власть оказывать помощь[773], а Помпея нашего — за все его другие деяния — я всегда превозношу величайшими и высшими похвалами, но когда речь идет о власти трибунов, то я молчу[774]. Ведь порицать его мне не хочется, а хвалить его я не могу.