Диалоги (о государстве, о законах)

(39) Если все эти меры направлены против людей, склонных скупать голоса (как это и бывает в действительности), то я не порицаю их[806]; но если никакие законы все же не смогут уничтожить подкупа избирателей, то пусть народ сохраняет табличку, как бы защищающую его свободу, только бы ее показывали и добровольно предъявляли всем наилучшим и достойнейшим гражданам — с тем, чтобы свобода была именно в том, в чем народу дается власть — оказывать почет и доверие честным людям. Таким образом, теперь и происходит то, о чем ты, Квинт, только что упомянул, — подачей табличек осуждают меньшее число людей, чем их осуждали открытым голосованием, так как народ довольствуется уже тем, что обладает таким правом; с сохранением этого, в остальном воля народа — к услугам авторитетных и влиятельных людей. Итак (не стану говорить о голосах, недобросовестно приобретенных посредством подкупа), неужели ты не видишь, что — если только подкуп не пущен в ход — народ желает при голосовании знать мнение наилучших мужей? Поэтому наш закон и создает представление о свободе, сохраняет за лучшими людьми их авторитет, устраняет повод для соперничества… [Лакуна]

(XVIII, 40) Затем следует вопрос о людях, имеющих право обращаться с речью к народу или к сенату. Потом — важный и, по моему мнению, превосходный закон: «То, что обсуждается перед народом или перед “отцами”, да обсуждается с умеренностью», то есть с самообладанием и спокойно[807]. Ведь говорящий оказывает большое влияние не только на намерения и волю, но, пожалуй, и на выражение лиц тех, перед кем он говорит. Если это происходит в сенате, то достигнуть этого не трудно; ведь от самого́ сенатора зависит не подчиниться мнению других людей, но хотеть, чтобы они следовали именно его предложению. На него распространяются три требования: присутствовать, так как вопрос приобретает значение, когда в сборе все сословие; говорить в свою очередь, то есть когда ему предложат; говорить умеренно, а не без конца. Ведь краткость при изложении своего мнения — большая заслуга не только сенатора, но и оратора, и никогда не следует держать слишком длинную речь (это бывает весьма часто при соискании должностей); только в том случае, когда сенат не собрался в полном составе и ни один магистрат не приходит на помощь, полезно говорить в течение всего дня[808], как и в том случае, когда вопрос столь важен, что от оратора требуется изобилие — либо с целью убеждения, либо с целью разъяснения. В обоих этих случаях бывает превосходен наш Катон[809].

(41) Когда закон прибавляет: «Да будет он знаком с делами народа», — то это значит, что сенатор должен знать государственные дела, а это охватывает много вопросов: знать, сколько в государстве солдат, каково состояние эрария, кто союзники государства, кто его друзья, кто его данники, какие относительно них существуют законы, условия, договоры. Сенатор должен быть знаком с порядком принятия постановлений, знать примеры из прошлого. Вы теперь видите, как много надо знать, уметь и помнить такого, без чего сенатор никак не может быть подготовлен к своей деятельности[810].

(42) Далее следует вопрос о речах перед народом. Первое и важнейшее правило гласит: «Применения силы да не будет!» Ибо нет ничего более пагубного для государства, ничего более противного праву и законам, ничего менее подобающего гражданину и менее человечного, чем насильно проводить что бы то ни было, живя в упорядоченном и устроенном государстве. Закон велит подчиняться интерцессии; это наилучший образ действия, так как лучше, чтобы хорошее дело встретило противодействие, чем было допущено дурное.

(XIX) А если я постановляю, чтобы «дурные последствия вменялись в вину лицу, выступавшему с речью», то я высказал все это в соответствии с мнением Красса[811], мудрейшего человека; это мнение было одобрено сенатом, признавшим, — по докладу консула Гая Клавдия[812] о мятеже Гнея Карбона, — что без воли того, кто обращался к народу с речью, мятеж возникнуть не может, так как это лицо всегда вправе распустить собрание, как только будет совершена интерцессия или начнутся беспорядки. Но тот, кто допускает, чтобы собрание продолжалось, когда обсуждать вопрос уже невозможно, стремится к насильственным действиям, за которые он, на основании этого закона, и должен нести ответственность.

Далее говорится: «Совершивший интерцессию по пагубному делу да считается гражданином, принесшим спасение!»[813] (43) Кто же не придет со всей преданностью на помощь государству, когда закон превозносит его столь прекрасной хвалой?[814]