Диалоги об Атлантиде

Но ты, Критиас, так относишься ко мне, что будто я приписываю себе знание того, о чем спрашиваю, и, если захочу, могу согласиться с тобою. Совсем не то: спрашивая тебя, я только исследываю предмет сообща, потому что сам не знаю его, и уже по исследовании объявлю, принимаю ли его или не принимаю. Подожди же, пока исследую. – Так исследуй, сказал он. – Конечно, буду исследовать, примолвил я. Если быть рассудительным значит действительно познавать что-нибудь, то под рассудительностью должно разуметь, очевидно, некоторое чего-нибудь знание. Не так ли? – Да, и именно знание себя, отвечал он. – Таким образом врачебное искусство есть знание здоровья, сказал я. – Конечно. – Теперь, если бы ты спросил меня: врачебное искусство, как знание здоровья, какую приносит нам пользу и что делает? – я отвечал бы, что оно оказывает немаловажную услугу: хороший плод его деятельности есть здоровье. Принимаешь ли это? – Принимаю. – Потом, если бы ты спросил меня: искусство строительное, как знание строить, каким делом занимается? я отвечал бы: строением домов. То же и касательно прочих искусств. Отвечай же, Критиас, и ты на мой вопрос о рассудительности. По твоему мнению, рассудительность есть знание себя: но, как знание себя, что делает оно хорошего и сообразного со своим именем? Скажи-ка это. – Да ты, Сократ, неправильно исследуешь, возразил он. Рассудительность, по своей природе, не походит на прочие знания; равно как и прочие знания не сходны между собою: а ты спрашиваешь о них, будто о подобных. Говори мне, продолжал он: работа искусства счетного, или геометрического, – такова ли, как дом – строительного, одежда – ткацкого, или другие подобные работы? На последние, сколько бы их ни было по числу искусств, всякий может указать; а укажешь ли на которую-нибудь из первых? верно не укажешь. – Правда, отвечал я; однако ж могу указать, к чему, отличному от самого знания, относится каждое из этих знаний. Так например, счетное относится к определению равных и неравных величин, то есть к определению их связи и взаимной зависимости. Не правда ли? – Конечно, отвечал он. – А числа – неравное и равное, отличны ведь от искусства счетного? – Как же не отличны? – Таким же образом искусство взвешивать (στατικὴ) есть знание тяжелого и легкого: но тяжелое и легкое отличны от искусства взвешивать. Согласен ли? – Согласен. – Скажи же: и рассудительность, конечно, есть знание чего-нибудь, что отлично от самой рассудительности? – Это так, Сократ; твои исследования действительно привели тебя к тому, чем отличается рассудительность от всех знаний. Но ты ищешь какого-то сходства между первою и последними; а в этом отношении уже не так. Прочие искусства суть знания не себя, но чего-нибудь другого: одна только рассудительность есть знание, как всех знаний, так и самой себя. И это отнюдь не могло скрыться от тебя: нет, ты, кажется, делаешь то, чего недавно делать не соглашался, – ты выпустил из вида содержание речи, лишь бы опровергнуть меня. – Как тебе думать, был мой ответ, что я, хотя бы и действительно опровергал тебя, делал это для какой-нибудь другой причины, а не для испытания себя и слов своих, боясь, как бы, забывшись, не почесть себя знатоком того, что мне неизвестно! Снова утверждаю, что делаю это, то есть исследую предмет, преимущественно для себя, может быть, также – и для друзей своих. Разве ты не думаешь, что для всех людей – одно общее благо: иметь ясное понятие о каждой вещи, какова она? – О, в этом я совершенно уверен, Сократ, сказал он. – Будь же смелее, почтеннейший; отвечай на вопросы, как тебе кажется, не заботясь о том, кто будет опровергнут, – Критиас или Сократ; обращай внимание только на самую речь и смотри, к чему придет опровергнутый. – Хорошо, постараюсь, сказал он; потому что ты, кажется, говоришь дело. – Итак, скажи, продолжал я: как ты думаешь о рассудительности? – Я говорю, отвечал он, что рассудительность есть такое знание, которое, одно из всех, знает и себя и другие знания. – Не есть ли она также знание и незнания, спросил я, если ты называешь ее знанием знания? – Конечно, сказал он. – Поэтому один только рассудительный будет знать сам себя и получит возможность испытать, что знает он и чего нет, и таким же образом станет исследовать других, кто что́ знает и думает, что знает, и кто приписывает себе известное знание, а на самом деле не знает; из прочих же людей – никто. То есть быть рассудительным, или рассудительность есть самознание, или знание того, что́ знаешь, и того, чего не знаешь. Это ли говоришь ты? – Это, отвечал он. – Так исследуем же опять сначала, в третий и последний раз[375]: – во-первых, возможно ли это или нет? то есть, что-нибудь зная, или чего-нибудь не зная, возможно ли знать, что одно знаешь, а другого не знаешь? во-вторых, возможно ли особенно, чтобы это знание принесло нам какую-нибудь пользу? – Да, надобно исследовать, сказал он. – Исследуй же, Критиас, не способнее ли ты меня в этом отношении? Я запутался и сказать ли как? – Скажи.