Диалоги об Атлантиде

Видишь ли, Критиас, я давно имел причину беспокоиться и не без основания обвинял себя, что не открываю ничего дельного в рассудительности. Если бы от меня была польза для надлежащих исследований, то предмет, почитающийся прекраснейшим из всех, не показался бы нам бесполезным. А теперь мы потерялись, мы не можем определить, с которою из вещей нарицатель имен соединил имя рассудительности. Предположены были конечно многие: но наша беседа показала несообразность их. Предположено было, что рассудительность есть знание знания: но исследование не дозволило принять и утвердить это понятие. Предположено было также, что это знание знает и действия других знаний: но опять представилось невозможным почитать рассудительного знатоком того, что́ он знает, что знает, и чего не знает, что не знает. Мы предположили это, правда, очень великолепно, не замечая, что чего кто не знает никак, того не знает и как-нибудь; то есть наше мнение приписывало рассудительному знание того, что он не знает, а это, мне кажется, всего безрассуднее. Таким образом, хотя исследование встретило в нас людей сговорчивых[381], не упорных, однако ж не могло открыть истину, а только непрестанно осмеивало ее; так что, допустив и вообразив какое-нибудь понятие о рассудительности, оно тотчас же оскорбительно выводило отсюда её бесполезность. Впрочем, по отношению ко мне, это еще не так досадно; я особенно досадую за тебя, Хармид, что ты, такой хороший по виду, и сверх того, самый рассудительный по душе, ничего не выиграешь от этой рассудительности, и в жизни не получишь от ней никакой пользы. Но всего досаднее приговор, перенятый мною у Фракийца: я заучивал его с большим старанием; а из него не вышло ничего стоящего внимания. Впрочем, не думаю, чтоб это было так[382]: напротив, видно я-то плохой исследователь; потому что рассудительность в самом деле – великое благо, и ты блажен, если только обладаешь ею. Но смотри, обладаешь ли? Не чувствуешь ли нужды в приговоре? Если действительно обладаешь, то тем более советую тебе почитать меня болтуном и человеком неспособным к исследованию чего бы то ни было посредством разговора, а себя – насколько рассудительнейшим, настолько и счастливейшим. – Но клянусь Зевсом, Сократ, сказал Хармид, что не знаю, рассудителен ли я или нет. И как мне знать, когда, по твоим словам, и сами-то вы не можете определить, что такое рассудительность? Впрочем, я тут уже не очень верю тебе, Сократ, и живо чувствую, что мне нужен приговор; да с моей-то стороны и нет препятствия принимать его от тебя всякий день, пока не скажешь: довольно. – Пусть так и будет, сказал Критиас Хармиду: сделав это, то есть поручив Сократу приговаривать себя и не оставляя его ни на минуту, ты представишь мне доказательство своей рассудительности. – Верь, что буду следовать за ним[383], не отстану от него, сказал он; притом с моей стороны было бы грубо не послушаться тебя, моего попечителя, и не делать того, что ты приказываешь. – Да, я именно приказываю. – А я с этого же дня начну выполнять твое приказание. – Ох, эти![384] что там у вас за совещание? – спросил я. – Ничего, отвечал Хармид; уже решено. – Не хочешь ли употребить силу, не давая мне права на обсуждение?[385] – Если он прикажет, сказал Хармид, то употреблю и силу. Поэтому смотри сам, что тебе лучше. – Нечего уже смотреть, отвечал я: когда ты решишься что-нибудь сделать и употребить силу, – никто не будет в состоянии противиться. – Не противься же и ты. – Не буду, сказал я.

Ион

ЛИЦА РАЗГОВАРИВАЮЩИЕ:

СОКРАТ И ИОН

Сократ. Здравствуй, Ион! Откуда ты теперь к нам приехал?[386] Не с родины ли – из Ефеса?[387]

Ион. Совсем нет, Сократ; из Епидавра, с асклепиад[388].

Сокр. Так вот, Епидавряне в честь бога установили и состязание в пении?

Ион. Конечно; да и в прочей музыке.

Сокр. Ну что же? состязался? каково совершил подвиг?

Ион. Получили первую награду, Сократ.

Сокр. Хорошо; давай же как-нибудь одержим победу и на панафинеях[389].

Ион. Да, это, при помощи божией, сбудется.

Сокр. А ведь я, ради вашего искусства, Ион, часто завидовал вам, рапсодистам. Да и можно ли не завидовать? По его требованию, и тело-то ваше всегда разукрашено, – отчего вы кажетесь весьма красивыми, – и рождается необходимость заниматься как многими другими хорошими поэтами, так особенно Омиром[390], превосходнейшим и божественнейшим из них, и изучать его мысль, а не одни стихи. Ведь уж верно нет рапсодиста, который бы не понимал, что говорит поэт. Рапсодист-то ведь для слушателей должен быть истолкователем мыслей поэта; но делать это хорошо нельзя, когда не знаешь, о чем у него речь. Итак, всё такое достойно зависти.