Диалоги об Атлантиде

Сокр. Хотелось бы, Ион, чтобы слова твои были справедливы; но мудры-то, должно быть, вы, рапсодисты, да комедианты, да те, которых стихи вы поете: я же не говорю ничего более, кроме правды[396], как свойственно человеку простому. Заключай и из того, о чем я сейчас спросил тебя: как ничтожны, простоваты и всякому известны слова мои, что исследование будет то же, когда кто возмет искусство вполне. Объяснимся. Живопись не есть ли искусство всецело?

Ион. Да.

Сокр. А нет ли и не было ли многих живописцев хороших и худых?

Ион. Конечно есть.

Сокр. Так неужели ты видывал кого-нибудь, кто силен дать мнение, что́ Полигнот, сын Аглаофона, пишет хорошо, и что́ нет, о прочих же живописцах сказать это не в силах? И когда другой описывает дела прочих живописцев, неужели он спит, затрудняется и не знает, как войти в разговор, а если понадобится объявить свою мысль о Полигноте, либо об ином, котором угодно, одном живописце, – тотчас пробуждается, обращает свое внимание и готов рассказывать?

Ион. Нет, клянусь Зевсом, не видывал.

Сокр. Ну, а между ваятелями – неужели видывал кого-нибудь, кто о Дедале Митионовом, или об Эпее Панопсовом, или о Феодоре Самосце[397], или об ином каком-нибудь одном ваятеле, силен рассказать, что́ он изваял хорошо, касательно же работ, принадлежащих прочим ваятелям, затрудняется, спит и не может ничего сказать?

Ион. Нет, клянусь Зевсом, и такого не встречал.

Сокр. Так значит, и между игроками на флейте, либо на цитре, и между певцами под цитру, либо рапсодистами, ты, как мне по крайней мере кажется, не видывал ни одного человека, который об Олимпе, или Тамире, или Орфее, или Фимии, итакском[398] рапсодисте, рассказывать был бы в состоянии, а касательно Иона ефесского затруднялся бы и не мог разговориться, что́ он поет хорошо, и что́ нет.

Ион. В этом противоречить тебе, Сократ, я не могу, а сознаю только, что об Омире говорю и готов говорить превосходнее всех, и что мое пение в отношении к нему все находят хорошим, а в отношении к другим – нет. Смотри уж сам, что это значит.