Сокр. Я и смотрю, Ион, и намерен высказать тебе свое мнение. Ведь что ты хорошо говоришь об Омире, это, как я недавно заметил, не есть искусство, а божественная сила, движущая тебя и находящаяся в тебе, как в камне, который у Еврипида назван магнитом, а у многих – ираклием[399]. Да, этот камень не только притягивает железные кольца сами по себе, но и сообщает им силу делать в свою очередь то же самое, что делает камень, то есть притягивать другие кольца; так что из взаимного сцепления железных вещей и колец иногда составляется очень длинная цепь[400]. Сила же всех их зависит от того камня. Так-то муза сама творит людей вдохновенными; а чрез этих вдохновенных составляется уже цепь из других восторженников. Ведь все добрые творцы поэм пишут прекрасные стихотворения, водясь не искусством, а вдохновением и одержанием. То же и добрые творцы мелоса. Как кориванты пляшут не в своем уме, так и творцы мелоса пишут эти прекрасные мелосы не в своем уме: но лишь только напали на гармонию и размер, то и вакханствуют, и являются одержимыми, будто вакханки, которые, когда бывают одержимы, черпают из рек мед и молоко, пришедши же в себя, этого не могут. Ведь душа творцов мелоса делает то, что они говорят; а говорят нам поэты именно то, что свои мелосы почерпают из источников, текущих медом в каких-то садах и на лугах муз, и несут их нам как пчелы, летая подобно им. И это справедливо; потому что поэт есть вещь легкая, летучая и священная: он не прежде может произвесть что-либо, как сделавшись вдохновенным и исступленным, когда в нем нет уже ума; а пока это стяжание есть, каждый человек бессилен в творчестве и в излиянии провещаний. Итак, кто говорит много прекрасного о предметах, как ты, тот водится не искусством: всякий может хорошо творить по божественному жребию – и творить только то, к чему кого возбуждает муза, – один дифирамвы, другой – стихотворные похвалы, иной – плясовые стихотворения, тот – эпосы, этот – ямвы[401]. В противном же случае, каждый из них слаб. Явно, что они говорят это, водясь не искусством, а божиею силою; иначе, умея по искусству хорошо говорить об одном, умели бы и о всем прочем. Для того-то Бог и делает их служителями, вещунами и божественными провещателями не прежде, как по отнятии у них ума, чтобы, то есть, слушая их, мы знали, что не они говорят столь важные вещи, поколику в них нет ума, а говорит сам Бог, только чрез них издает нам членораздельные звуки. Сильнейшим доказательством этого служит Халкидец Тинних[402], который никогда не написал ни одного достойного памяти стихотворения, кроме пэана; но этот пэан, всеми воспеваемый и лучший почти из всех мелосов, по словам самого Тинниха, есть просто изобретение муз. Так этим-то, мне кажется, Бог особенно выводит нас из недоумения, что прекрасные стихотворения суть не человеческие и принадлежат не людям, а богам. Что же касается до поэтов, то они не иное что, как толмачи богов, одержимые – каждый тем, чем одержится. С этою целью Бог иногда нарочно воспевал прекраснейший мелос устами самого плохого поэта. Или тебе кажется, Ион, что я говорю неправду?
Ион. Нет, клянусь Зевсом. Ты своими словами, Сократ, как-то трогаешь душу. Я и сам полагаю, что добрые поэты истолковывают нам это волю богов, по божественному жребию.
Сокр. А ведь вы, рапсодисты, истолковываете творения поэтов?
Ион. И это справедливо.
Сокр. Стало быть, вы истолкователи истолкователей?
Ион. Без сомнения.
Сокр. Скажи же мне, Ион, да отвечай откровенно на мой вопрос. Когда ты хорошо говоришь эпос и сильно поражаешь зрителей, когда, например, воспеваешь Одиссея, бросающегося на порог[403], открывающегося женихам и рассыпающего стрелы пред ногами их, или Ахиллеса, гонящегося за Гектором[404], или, когда рассказываешь что-нибудь жалкое об Андромахе, о Гекубе, о Приаме[405], тогда в уме ли бываешь ты, или вне себя, так что твоя душа будто бы находится близ тех предметов, о которых она в своем восторге воспевает, например в Итаке, в Трое, вообще там, куда ведет ее эпос?
Ион. Какой поразительно ясный признак высказал ты, Сократ! Буду отвечать тебе откровенно. Если я говорю что-нибудь жалкое, то глаза мои наполняются слезами, а если грозное и ужасное, то от страха у меня волосы становятся дыбом и бьется сердце.
Сокр. Так что же скажем мы, Ион? в уме ли бывает тот человек, который, нарядившись в разноцветное[406] платье и увенчавшись золотыми венками, плачет в дни жертвоприношений и праздников, – плачет, ничего не потерявши, или поражается страхом, стоя среди многих тысяч дружественного себе народа, – поражается страхом, когда никто не грабит и не обижает его?
Ион. Не слишком, Сократ, клянусь Зевсом, если сказать правду.
Сокр. А знаешь ли, что вы и многих из зрителей заставляете то же делать?
