Между тем явно было, что Критиас давно уже борется с самим собою и сильно желает похвастаться пред Хармидом и присутствующими. Доселе он таки кое-как удерживался, но тут уже не вытерпел. Поэтому, мне кажется весьма справедливым мое предположение, что тот ответ о рассудительности Хармид слышал от Критиаса. Не решаясь сам дать отчет в изречении[371]
, он подстрекнул своего брата и указал на него как на обличенного. А этот не выдержал и, по-видимому, досадовал на Хармида, будто поэт на актера, когда этот худо декламирует его стихотворение. Посему, взглянув на него значительно, Критиас сказал: тебе так кажется, Хармид, что если сам ты не знаешь мысли человека, который рассудительность поставлял в делании своего, то уже и он не знает. – Но ведь ему в такой молодости и не удивительно не знать этого, любезный Критиас, сказал я. Вот тебе, и по возрасту, и по твоим занятиям, знать это, разумеется естественно. Итак, если ты согласен, что рассудительность надобно разуметь в самом деле так, как он определил ее; если ты принимаешь его слово, то я с особенным удовольствием желал бы вместе с тобою исследовать, верно или нет это определение. – Да, я очень согласен и принимаю, отвечал Критиас. – И хорошо делаешь, примолвил я; скажи же мне: согласен ли ты и в том, о чем я недавно спрашивал, что то есть все художники производят нечто? – Согласен. – Но как тебе кажется: свое ли только производят они или и чужое? – И чужое. – Поэтому они рассудительны, производя не одно свое? – Что же препятствует? спросил он. – Мне-то ничто, сказал я; но смотри, не препятствует ли что-нибудь тому, кто, положив рассудительность в делании своего, потом говорит, что нет никакого препятствия быть рассудительным, делая и чужое. – Да, может быть, я признал рассудительными делающих чужое, а признавал ли производящих? – Но разве, по твоему мнению, спросил я,