Диалоги об Атлантиде

Может быть, ты и хорошо говоришь[366], сказал я; рассудительных, Хармид, в самом деле называют тихими: однако ж посмотрим, дельно ли называют. Скажи мне: рассудительность – не из хороших ли дел? – Конечно, из хороших, отвечал он. – Но в школе грамматиста весьма хорошо списывать буквы скоро или тихо? – Скоро. – А читать скоро или медленно? – Скоро. – Равно играть на цитре и бороться – гораздо лучше быстро, чем тихо и медленно? – Да. – Ну, а состязаться на кулаках и подвизаться во всех родах гимнастики – не таким же ли образом? – Конечно. – И бегать, и прыгать, и делать все телесные движения не почитается ли свойством хорошим, когда это совершается быстро и скоро, а постыдным, когда – медленно, неповоротливо, тихо?[367] – Кажется. – Стало быть, нам кажется, сказал я, что, и в отношении к телу, дело самое хорошее – не тихость, а скорость и быстрота. Не так ли? – Конечно. – Но ведь рассудительность есть нечто хорошее. – Да. – Если же хорошее, то, в отношении к телу, должна быть рассудительнее не тихость, а скорость. – Выходит, отвечал он. – А что, спросил я: в учении – лучше ли острота или тупость? – Острота. – А не правда ли, что в учении быть острым значит учиться скоро, а быть тупым – учиться тихо и медленно? – Да. – И учить другого не лучше ли скоро и сильно, чем тихо и медленно? – Да. – Что еще? припоминать и удерживать в памяти лучше ли тихо и медленно или скоро и сильно? – Сильно и скоро, сказал он. – Ведь остроумие, без сомнения, есть некоторая быстрота, а не тихость души? – Правда. – Следовательно, весьма хорошо замечать наставления грамматиста, цитриста и всякого другого как можно скорее, а не как можно тише. – Да. – Поэтому и в душевной деятельности, и в совещании достоин похвалы, думаю, не тот, кто советует и изобретает тихо, с трудом, а тот, кто делает это легко и скоро. – Точно так, сказал он. – Значит, всё, совершаемое скоро и быстро, как в отношении к душе, так и в отношении к телу, кажется нам, Хармид, гораздо лучше, чем то, что совершается медленно и тихо? – Должно быть, отвечал он. – А из этих слов следует, что рассудительность нельзя назвать какою-то тихостию, и жизнь рассудительную – жизнью тихою, как скоро, будучи рассудительною, она должна быть хороша. Тут – одно из двух: тихие дела или никогда, или весьма редко в жизни выходят лучше скорых и сильных. Да если бы, друг мой, тихих, достойных похвалы, открылось и не менее, чем сильных и скорых, и тогда нерассудительно было бы деятельность более тихую предпочитать деятельности скорой и сильной, в ходьбе ли то, в разговоре, или в чем другом[368]; и тогда тихую жизнь не следовало бы представлять себе рассудительнее не тихой; потому что рассудительность мы причислили к делам хорошим, а скорое было бы не менее хорошо, как и тихое. – Твои слова, Сократ, кажется, справедливы, сказал он.

Итак, размысли опять, Хармид, всмотрись в самого себя, подумай, каким делает тебя твоя рассудительность, и какова она, если таким тебя делает. Соединив в уме всё это, скажи прямо и смело, чем она тебе кажется. – Тут Хармид приостановился и, мужественно вошедши в себя, сказал: рассудительность, по-видимому, заставляет стыдиться, делает человека стыдливым и есть то же, что стыд. – Пусть так, примолвил я; но недавно не признал ли ты ее чем-то хорошим? – Конечно, отвечал он. – Следовательно, люди рассудительные суть также и добрые? – Да. – А может ли быть добром то, что делает недобрым? – Отнюдь нет. – Стало быть, рассудительность есть дело не только хорошее, но и доброе. – Кажется. – Что же? спросил я; значит, ты не веришь, что Омир говорит хорошо: стыд не добро в человеке нуждающемся?[369] – Нет, верю, отвечал он. – Так, видно, стыд – добро и не добро? – Видно, так. – Но рассудительность ведь добро, если она тех людей, которым присуща, делает добрыми, а не худыми. – Да и мне так-то кажется, как ты говоришь. – Если же рассудительность – добро, а стыд – не более добро, как и зло, то первую нельзя назвать последним. – Всё это, по-видимому, справедливо, Сократ; но рассмотри еще следующее понятие о рассудительности: как оно тебе кажется?