Диалоги об Атлантиде

Лах. Мне кажется, нельзя, Сократ.

Сокр. Мы конечно приписываем себе знание добродетели?

Лах. Да, приписываем.

Сокр. А что знаем, можем как-нибудь выразить?

Лах. Почему не так?

Сокр. Однако ж, почтеннейший, не станем с первого раза рассматривать добродетель вообще, – может быть, это довольно трудно: возьмем сперва какой-нибудь вид ее и посмотрим, в силах ли мы знать его. Такое исследование будет для нас, вероятно, легче.

Лах. Сделаем и так, Сократ, если угодно.

Сокр. Какой же бы вид добродетели избрать нам? Не явно ли, впрочем, что изберем тот, к которому имеет отношение наука сражаться всяким оружием? а она, по мнению многих, относится к мужеству. Не так ли?

Лах.

Кажется, в самом деле так.

Сокр. Давай же, Лахес, прежде всего скажем, что такое мужество, а потом рассмотрим, каким образом оно может быть приобретено юношами, сколько это зависит от наук и упражнения. Итак, сообразно с моим предначертанием, попытайся сказать, что такое мужество.

Лах. Это, клянусь Зевсом, не трудно. Кто решился удерживать свое место в строю, отражать неприятеля и не бежать, тот верно мужествен.

Сокр. Ты хорошо говоришь, Лахес; но, может быть, моя вина, что твой ответ неясен и заключает в себе не ту мысль, которую я соединял со своим вопросом, а другую.

Лах. Что ты хочешь сказать, Сократ?

Сокр. Объяснюсь, сколько могу. По-твоему, мужествен тот, кто сражается с неприятелями, удерживая свое место в строю.

Лах. Это именно мои слова.

Сокр. Равно и мои. Но что будет тот, кто сражается с неприятелями, не удерживая своего места, а убегая?

Лах. Как убегая?

Сокр.

Например, как скифы[304], которые, говорят, не менее сражаются в бегстве, как и в погоне, или как хваленые Энеевы кони, которые, по словам Омира, могли весьма быстро летать туда и сюда, то убегая, то преследуя. Да Омир превозносит и самого Энея за уменье бояться, и называет его советником страха[305].

Лах. Хорошо, Сократ, но ведь он говорит о колесницах, а ты о скифских всадниках. Скифы-то на конях сражаются конечно так; но греческая пехота – по-моему.

Сокр. Может быть, – кроме Лакедемонян, Лахес; потому что Лакедемоняне, при Платее, встретившись со щитоносцами[306], не хотели, говорят, сражаться с ними на одном месте, а побежали. Когда же чрез это персидские линии расстроились, – они, подобно всадникам, вдруг возвратились и, сразившись, одержали победу.

Лах. Твоя правда.

Сокр. Так вот и причина, почему ты нехорошо отвечал: я виноват, что нехорошо спрашивал. У меня была мысль спросить о мужественных не только в пехоте, но и в коннице, и вообще во всяком роде войны; да и не о воинах только говорю я, но и о тех, которые мужественно подвергаются опасностям на море, мужественны против болезней, бедности, или и политики, которые храбро также сражаются не с одними скорбями и страхом, но и со страстями, или удовольствиями, то удерживая свое место, то отступая; так как во всем этом, Лахес, не менее возможно мужество.

Лах. И очень, Сократ.

Сокр.

Итак, все эти мужественны; только одни оказывают мужество в удовольствиях, другие в скорбях, иные в страстях, а некоторые в страхе. Напротив, немужественные во всем этом обнаруживают боязнь.

Лах. Конечно.

Сокр. Так я спрашивал тебя: что это такое в обоих случаях? Попытайся же опять сначала сказать, что такое мужество, как одно и то же во всём. Но может быть, ты не понимаешь слов моих?

Лах. Что-то не очень.

Сокр. Я говорю так. Пусть будет предложен вопрос: что такое скорость, проявляющаяся и в бегании, и в музыке, и в разговоре, и в учении, и во многом другом, – та скорость, которую, можно сказать, мы приобретаем в деятельности рук, ног, языка, голоса и мысли?[307] Не спросил ли бы и ты таким образом?

Лах. Конечно спросил бы.

Сокр. Итак, положим, что с этим вопросом кто-нибудь обратился бы ко мне и сказал: Сократ! что называешь ты скоростью во всём? Я отвечал бы: называю способность в короткое время делать много и голосом, и беганием, и всем другим.

Лах. И отвечал бы в самом деле правильно.

Сокр.

Попытайся же, Лахес, подобным образом определить и мужество: что такое оно, как одна и та же способность и в удовольствии, и в страдании, и во всём, в чем мы недавно находили его?

Лах. По моему мнению, мужеством, если только надобно определять его общим признаком, называется какая-то твердость души.

Сокр. Конечно, так надобно определять, когда хочешь отвечать на вопрос. Однако мне кажется, что не всякая же твердость, если не обманываюсь, представляется тебе мужеством. Заключаю из того, что мужество ты относишь, вероятно, к вещам весьма хорошим.

Лах. Да, без сомнения, к прекрасным.

Сокр. Следовательно, твердость хороша и похвальна, когда соединяется с благоразумием?

Лах. Конечно.

Сокр. Какова же она будет без рассудительности? вероятно, противоположная, то есть дурная и зловредная?

Лах. Да.

Сокр. Итак, назовешь ли ты ее хорошею, когда она зловредна и дурна?

Лах. Не следует, Сократ.