Диалоги об Атлантиде

Ник. Я не называю мужественным, Лахес, ни животного, ни другого существа, которое, не зная, чего надобно бояться, не знает и боязни, но воодушевлено бесстрашием и неистовством. Почитаешь ли ты мужественными детей, которые, по неведению, ничего не боятся? Мне кажется, бесстрашие и мужество – не одно и то же. Мужество и осмотрительность, по моему мнению, есть достояние немногих, а безрассудство и дерзость свойственны многим – и мужчинам и женщинам, и детям и животным. Итак, что ты с другими называешь мужеством, то, по-моему, безрассудство; напротив, мужество, о котором я говорю, бывает разумно.

Лах. Смотри-ка, Сократ, как он, подумаешь, себя-то огораживает речью, а тех, кого все признают мужественными, старается лишить этой чести.

Ник. Совсем нет, Лахес; будь спокоен. Я почитаю мудрым и тебя, и Ламаха[311], если вы мужественны, и многих других Афинян.

Лах. Я ничего не говорю на это, хотя бы и надлежало сказать, чтобы ты в самом деле не назвал меня Эксонцем[312].

Сокр. И не говори-таки, Лахес; ты, кажется, не понял, что эту мудрость он заимствовал у нашего друга Дамона; а Дамон очень короток с Продиком, который, по-видимому, лучше всех софистов различает такие названия.

Лах.

Да софисту, Сократ, и приличнее этим хвастаться, чем мужу, которому город вверил власть над собою.

Сокр. Однако ж, Лахес, кто располагает великими делами, тому прилично иметь и великий ум. Мне кажется, Никиас не без нужды исследует, в каком смысле надобно принимать слово мужество.

Лах. Смотри же сам, Сократ.

Сокр. Буду смотреть, почтеннейший. Впрочем, не думай, что я устраню тебя от разговора; нет, слушай внимательно и следи за словами.

Лах. Пусть так, если это, по-твоему, нужно.

Сокр. Да, нужно. А ты, Никиас, говори нам опять сначала. Помнишь ли, что мужество, при самом вступлении в разговор, мы понимали как часть добродетели?

Ник. Конечно.

Сокр. Но в своих ответах разумел ли ты ее как часть, как одну из других частей, которые все вместе называются добродетелью?

Ник.

Не иначе.

Сокр. Следовательно, ты говоришь то же, что я? А я к мужеству причисляю рассудительность, справедливость и другое тому подобное: так ли и ты?

Ник. Конечно.

Сокр. Помни же, что в этом мы согласились. Теперь рассмотрим: чего надобно бояться, и на что отваживаться? может быть, в этом отношении ты думаешь одно, а мы – другое. Итак, выслушай наше мнение, и потом, если не примешь его, предложи свое. Мы думаем, что вещь, которой надобно бояться, внушает страх, а та, на которую до́лжно отваживаться, не внушает страха. Но что внушает страх, то угрожает не прошедшим и не настоящим, а будущим злом; потому что страх есть чаяние будущего зла. Не так ли и тебе кажется, Лахес?

Лах. Без сомнения, Сократ.

Сокр. Вот же наше мнение, Никиас: то, чего должно бояться, по-нашему, есть будущее зло; напротив, то, на что надобно отваживаться, мы понимаем как будущее не-зло, или добро. А ты так, или иначе думаешь?

Ник. Так.

Сокр. И знание это называешь мужеством?

Ник.

Непременно.

Сокр. Рассмотрим еще третье обстоятельство[313]: согласимся ли и в нем?

Ник. В чем же состоит оно?

Сокр. А вот скажу. Мне и Лахесу кажется, что знание чего бы то ни было не есть иное знание прошедшего, как что произошло, иное знание настоящего, как что происходит, иное знание будущего, как что лучше могло бы быть произведено, или произойти, хотя еще не произошло, – но это самое. Например, по отношению к здоровью, во все времена нет другой врачебной науки, кроме одной, которая наблюдает и настоящее и прошедшее и будущее, как, что будет. То же делает и земледелие по отношению к произведениям земли. Что же касается до войны, то сами можете свидетельствовать, что воеводство превосходно заботится и о прочем, и о будущем: оно знает, что надобно руководствоваться не гаданием[314], а управлять; ибо ему самому лучше известно всё, относящееся к войне, – и настоящее и будущее. Да и закон повелевает – не гадателю начальствовать над воеводою, а воеводе над гадателем. Скажем ли это, Лахес?

Лах. Скажем.

Сокр. Что ж? а ты, Никиас, согласен ли, что одно и то же знание занимается и будущим, и настоящим, и прошедшим состоянием всякого дела?

Ник.

Да, Сократ, мне так кажется.

Сокр. Но мужество, почтеннейший, по твоим словам, есть знание того, чего должно бояться и на что отваживаться. Не правда ли?

Ник. Правда.

Сокр. А мы согласились в значении того, чего должно бояться и на что отваживаться; то есть первое надобно понимать как будущее зло, а последнее как будущее добро.

Ник. Конечно.

Сокр. Между тем, одно и то же знание имеет в виду и будущее, и всё другое.

Ник. Так.

Сокр. Следовательно, мужество есть знание не того только, чего должно бояться и на что отваживаться; потому что оно, подобно другим знаниям, знает не одно будущее касательно добра и зла, но и настоящее, и прошедшее, и всякое.

Ник. Выходит.