Диалоги с Евгением Евтушенко

Когда я читал ей эти стихи о Сирано де Бержераке, я рассказывал, как их запретили. И она же вместе со мной смеялась. Как я провел цензуру! Она знала, что иначе их невозможно было бы напечатать. Я написал эти стихи от имени американского актера Юджина Шампа. Потому что я пил шампанское тогда. И написал, что мне, Юджину Шампу, запретили сыграть роль Сирано в фильме Рязанова за мое участие в протесте против грязной войны во Вьетнаме. Все поняли в Москве, кто читал эти стихи[114]. И Галя сама смеялась! «Ну, ты вообще их всегда водил за нос!» – так она мне тогда сказала. И вдруг я открываю ее воспоминания – а там написано, что я просто трус, что я спрятался за какого-то американского актера! Написал, что это про Америку, и сделал из этого антиамериканское стихотворение! Что за чушь! После этого идет дальше: оказывается, я написал против желания Шостаковича новый текст для Тринадцатой симфонии. Против его желания! Никогда в жизни этого не было! Это получилось, потому что вообще хотели запретить исполнение Тринадцатой симфонии в Советском Союзе, если не будет упомянуто, что украинцы лежат вместе с русскими в одной и той же земле!

Волков: И с евреями.

Евтушенко: Меня обвинили в том, что я замалчиваю подвиг русского народа! Это я-то, который написал песню «Хотят ли русские войны?…»! А Вишневская пишет: «Евтушенко напечатал совершенно противоположный вариант первому варианту „Бабьего Яра“»… Что такое «противоположный „Бабьему Яру“» – это антисемитский вариант «Бабьего Яра»? Иначе как это можно понять? И это всё печатается, переводится на все языки, потому что это Вишневская…

Альберт Тодд написал об этом письмо в «The New York Times» – ответ на письмо Вишневской, Ростроповича и Максима Шостаковича. Ростропович, конечно, знал, что это неправда, но все равно они написали втроем – с единственной целью сорвать мои выступления, – что Евтушенко не тот, за кого себя выдает, что это автор другого «Бабьего Яра», в котором подлизался к партии из карьерных соображений… Мне настолько было противно! Ну жить невозможно просто! Но все-таки я не стал к ней обращаться. Женщина есть женщина. Ну что я буду… Мы так дружили с Ростроповичем по-человечески, и где бы ни встречались, нам всегда хорошо было вместе…

Ну, проходит какое-то время. Я думал, время, как говорят, лечит. Но не всё оно лечит, и не всех. Приближается мой юбилей – мне тогда семьдесят лет исполнялось. Я обращаюсь к Ростроповичу, я пишу: «Славочка, дорогой мой, я бы очень хотел, чтобы ты – у нас же вся жизнь друг с другом связана – продирижировал Тринадцатой симфонией и „Степаном Разиным“, если сможешь. И я к этому как-нибудь подстроюсь». Он сначала обрадовался моему письму, мы начали договариваться, он обещал со мной встретиться. А потом на него совершенно явно оказали давление. И он мне написал: «Дорогой Женя! Какое счастье, что мы с тобой наконец помирились. Но, к сожалению, я действительно на несколько лет вперед занят. У меня всё занято». Таким было второе его письмо. Я еще раз написал ему письмо, но он уже не ответил. Я понял, конечно, в чем тут дело. Но что делать… Надо нести свой крест. Не надо отвечать той же монетой. Я этого и не сделал.

Это, конечно, не такая болезненная история, как с Бродским, но все-таки тоже больно. Очень больно. Потому что речь идет о людях, с которыми тебя что-то соединяет – тем более такое большое, как музыка Шостаковича. Жалко, что так бывает. В который раз я прихожу к выводу, что очень часто мы бываем жестоки не потому, что жестоки, а понарошку. В который раз вспоминаются строчки Георгия Адамовича: «Всё – по случайности, всё – поневоле. Как чудно жить. Как плохо мы живем…»

Высоцкий

Волков: Самым знаменитым актером Театра на Таганке, конечно, был Владимир Высоцкий. Как вы с ним познакомились?

Евтушенко: Я впервые его увидел в «Десяти днях, которые потрясли мир», потом в замечательном спектакле «Антимиры» по Вознесенскому, очень хорошо сделанном. Ребята показали, что они умеют лихо читать стихи! Но что меня потрясло в Высоцком… Слава богу, кто-то дал ему послушать запись Есенина, единственную сохранившуюся, – монолог Хлопуши из есенинского «Пугачева».

Волков: Это Есенин потрясающе читает!

Евтушенко: «Проведите, проведите меня к нему. / Я хочу видеть этого человека…» А сделал сцену удивительный художник Юра Васильев, большой мой друг. Васильев сделал сцену покатой, в цепях, впивающихся в тело. Володя был гениален просто в этой роли. Он и в Гамлете был хорош, по-своему, но сильнее всего в «Пугачеве», конечно, в роли Хлопуши. Он даже читал, я бы сказал, почти лучше, чем Есенин. Я когда впервые услышал есенинскую запись – я даже не поверил. Мне казалось, Есенин как-то выпевал…

Волков: Как поэт, а не как беглый каторжник…

Евтушенко: Да, а у Высоцкого было совсем другое. Мне казалось, так ранний Маяковский должен был читать.