Диалоги с Евгением Евтушенко

Евтушенко: Мне Пастернак то же самое говорил: ни в коем случае нельзя накликивать – и себе, и другим, и стране. Не надо пророчить, потому что это есть огромная сила! И он был прав, это непозволительно даже… Это были очень мрачные стихи, убийственно мрачные. Но потом я их как-то переписал. И переписал не потому, что испугался, – просто что-то отсеялось. Там, в первом варианте, еще «…дух ее кедрача» и «Ильича» рифмовалось. Я почувствовал, что это как-то мельчит стихотворение, и я выкинул. Сам. И я даже не помню – по-моему, оно не было напечатано в таком виде… Нет-нет, там не было никакого Ильича-кедрача, это я сам избавился от этого.

Волков: До публикации еще?

Евтушенко: Да. И вот тогда я прочел стихотворение Бродскому уже в чистом виде. На Мясницкой (в квартире поэта Евгения Рейна. – Ред.). И Бродский высочайше его оценил. Я читал ему стихи свои о Нероне, он хихикал все время, он забавлялся… Там было такое: «В многотиражку „Красный Стрептоцид“ / пишу свои элегии и оды…» – едкие такие стихи. А потом, когда я прочел «Идут белые снеги…», у него изменилось лицо, и даже глаза чуть-чуть были на мокром месте. Чуть-чуть. И он сказал: «Женя, вы не понимаете, – он иногда переходил со мной на „вы“, вдруг начинал даже величать по имени-отчеству, вот это как раз был тот случай. – Женя, всё пройдет, всё уйдет, и политика, и всё остальное, а вот это останется. Пока русский язык будет существовать, это стихотворение будет, будет, оно будет!» Не знаю, прав он или нет, это уже не мне судить, и трудно это предугадывать. Но, конечно, получить от такого литературного – как вам сказать, я не считал его никогда своим врагом, тогда особенно, – от своего в какой-то степени соперника… Мы, по-моему, работали в том же жанре, просто в совершенно разных сферах. Но я его ценил. Потому что знал, как он был скуп на похвалы, особенно мне. Вот это меня очень тронуло.

А знаете, что интересно. Я не раз был в Израиле. Были очень смешные вещи, когда меня, наконец, в первый раз выпустили в Израиль после многих невыпускновений. Представьте себе, что это был за первый день там! Сначала какой-то корреспондент вскочил и вот так вот, знаете, заносчиво, петушино сказал: «Товарищ Евтушенко! А вам не стыдно? Вы не чувствуете разве обязанности моральной писать каждый день новый „Бабий Яр“?! Ибо антисемитизм в России продолжается, несмотря на ваши стихи!» И так далее. Вот, такое сказал.

И потом еще другая вещь, которая меня просто поразила. Я думал, Израиль – это сплоченная страна, но я увидел, как люди там ссорятся, не разговаривают, не пожимают друг другу руки. И я старался – ну, это всегда моя любовь была – мирить людей. Шамир мне сдержанно очень говорил о Пересе, Перес о Шамире. А уж о Меире Вильнере[124] и нечего говорить, как они оба разговаривали. А все-таки они все ходили на мои вечера. И потом, когда последний был, завершающий вечер, я составил список высоких гостей, их всех пригласил, причем даже руководил тем, кто с кем будет сидеть. И оказалось, многие из них жили в одних и тех же дворах, играли в один и тот же футбол – еще до того, когда они бросали гранаты вместе в английские танки. И они в первый раз сидели и разговаривали друг с другом после стольких лет неразговоров. И потом мне сказали: «Вы знаете, нужно было, чтобы русский поэт приехал, чтобы мы заговорили друг с другом!» Серьезно! Я очень был рад! Потому что там произошла одна удручающая вещь, когда я приехал.

Я поехал к своему переводчику Шломо Эвен-Шошану. Он был уже очень пожилой человек, но очаровательный. И мне – ну как же, я ж все-таки социалист-идеалист, – конечно, хотелось увидеть его кибуц. И вот я уже подъезжаю, а впереди стоит автобус, перегораживающий дорогу, люди с цветами: «Товарищ Евтушенко, мы счастливы тем, что мы первые люди, которые встречают вас в Израиле, мы рады, что вы решили посетить наш кибуц». Я говорю: «Спасибо большое, буду очень рад, но я еду к переводчику „Бабьего Яра“ Шломо Шошану». И тогда эти люди говорят: «Евгений Александрович, товарищ Евтушенко, мы хотели бы вас предупредить, что это совсем не тот кибуц, в который вам следовало бы поехать. А наш кибуц недалеко, там вас ждут совсем другие люди». Я говорю: «Простите, этот человек – переводчик моего стихотворения „Бабий Яр“. Я переписывался с ним, он приезжал в Москву. Меня просто не пускали в Израиль… Как это так можно?» – «Скажите, товарищ Евтушенко, а вам не приходило в голову, почему он уцелел, когда столько людей были убиты?» Я сказал: «Вы знаете, так нельзя. Я прошу вас, прекратите…» И поехал дальше. Я был поражен.