Диалоги с Евгением Евтушенко

Альберт Тодд меня встречал в аэропорту и говорит: «Женя, я сейчас могу тебя отвезти домой, но я иду на панихиду. Может быть, ты тоже поедешь со мной?» Я сказал: «Конечно, поеду». Мы сразу из аэропорта поехали, я присутствовал на панихиде. И – искренне! – для меня это было большим ударом. Я переживал, я понимал, что он большой поэт и что, увы, мы уже не сможем помириться. Мое появление на панихиде, может быть, было еще более удивительным для многих, чем появление там Черномырдина. Во всяком случае, меня ни один человек не обидел, ничего не сказал плохого. Наоборот, подходили незнакомые люди и говорили: «Евгений Саныч, вы правильно сделали, что приехали». Это было движение души. Он крупный поэт. Русский. С которым, к сожалению, получилась у меня такая история.

У меня есть стихотворение памяти Роберта Кеннеди[126], за что Бродский меня упрекал. Но упрекал не тогда, когда я ему это стихотворение прочитал, а через много лет, когда я работу получал в Нью-Йорке: «Не имеет права человек, который так оскорбил американский флаг, быть профессором в американском колледже…» Но чем же я оскорбил американский флаг, если разделил боль американского народа?

Волков: Кстати, как эти строчки звучат?

Евтушенко:

Линкольн хрипит в гранитном кресле ранено.
В него стреляют вновь!
     Зверье – зверьем.
И звезды,
     словно пуль прострелы рваные,
Америка,
     на знамени твоем!

Это было напечатано в «New York Times» и в «Правде» одновременно!

Волков: Это, наверное, уникальный случай.

Евтушенко: Потому чтоэто были совершенно искренние стихи. И Бродский слышал это, я читал ему! Он мне не сказал ни одного слова! В этот момент он сказал мне: «Женя, слушай, давай поедем сейчас в американское посольство, распишемся в книге соболезнований». Я говорю: «Так сейчас поздно, сейчас одиннадцать часов вечера». Женя Рейн был с нами. Иосиф говорит: «Ну, с тобой-то пустят», – ухмыльнулся так… И нас действительно пустили, когда я позвонил. Приняли нас. И так и было написано: появились Евгений Евтушенко и Бродский, который был только что выпущен. Но он же тогда меня не остановил и не сказал: «Как ты мог так написать об американском флаге?»

Волков: Интересно, что он эти стихи запомнил.

Евтушенко: А потом он написал президенту Куинс-колледжа… Ну как это можно было? Какое счастье, что Альберт Тодд спас меня от того, что при жизни Бродского я не знал про это письмо! А Тодд знал. Президент Куинс-колледжа сказал ему, чтоб ни в коем случае мистер Евтушенко не знал о том, что такое письмо существует. И он был прав, президент. Если бы я узнал это при жизни Бродского, я не знаю, чем бы это кончилось. Я честно вам говорю. Я бы, может быть, его ударил бы просто по лицу за это. Слава богу, этого не случилось. Ни один из исследователей Бродского, кстати, никогда не написал о том, что он был освобожден из ссылки по моему письму, и о том, что он написал президенту колледжа такое письмо. Они нигде об этом не упомянули, этого не было, это не входило в их концепцию. Но, увы, так получилось.

Волков: Что ж, теперь это факт истории русской литературы.

Евтушенко: Это огромная рана… для меня огромная рана. Она до сих пор не проходит и болит. Честно вам скажу.

Волков: Евгений Саныч, давайте вспомним вообще всю ситуацию с этим письмом, иначе наш разговор может оказаться непонятным читателям.

Ситуация была следующая. Когда решался вопрос о вашем приглашении в качестве профессора в Куинс-колледж в Нью-Йорке, это совпало с фактом, очень неприятным для Бродского: в Куинс-колледже производили сокращения. И в ходе этих сокращений был уволен профессор Барри Рубин, один из близких друзей Бродского, его многолетний переводчик, знаток русской литературы.

Евтушенко: Да-да. Но Рубина просто по возрасту увольняли, у них никаких претензий к нему не было. Берт Тодд объяснил мне эту ситуацию и сказал: «Женя, будет очень хорошо, если ты напишешь письмо по поводу Барри. Ты его не знаешь?» Я говорю: «Не знаю». – «Но ты поверишь мне, что это очень хороший преподаватель? Нужно его поэтому сохранить». И я подписал письмо в защиту Барри Рубина.

Волков: А Тодд в то время был деканом в Куинс-колледже?

Евтушенко: Нет, он не был деканом. Он был начальником департамента, временным.

Волков: Но он принимал участие в вашем приглашении в Куинс-колледж?

Евтушенко: Да, но он хотел также сохранить и Барри Рубина! И я написал это письмо!

Волков: О чем, вероятно, и даже наверное Бродский не знал.

Евтушенко: Как он мог не знать? Барри Рубин про это знал!

Волков: Барри Рубин, может быть, и знал, но мог не сказать об этом Бродскому.

Евтушенко: Нет-нет, Рубин же мне сказал спасибо.