Дианова гора

Вечерами, когда стихало в кубриках, Муха направлялась, стуча когтяшками лап по коридорному линолеуму, к каюте кранмейстера. В открытую дверь был виден Николай Николаевич: сидя за столом, он увлечённо писал. Затенённая чёрным колпаком лампа освещала бумагу, руки и кусок стола со стоявшей на нём фотографией женщины с детьми.

Потоптавшись в дверях, Муха заходила в каюту и ложилась на мягкой ковровой дорожке. Кранмейстер писал, не оборачиваясь, словно не замечал собаку.

Было тихо, лишь постукивали судовые часы, глухо шумел в машинном отделении дизель-генератор, освещавший кран, через толстую мягкую дорожку чувствовалось лёгкое содрогание от его работы. Муха лежала в напряженном ожидании, смотрела на кранмейстера. Николай Николаевич распрямлялся, откидывался в кресле и смотрел куда-то задумчиво поверх письма, мимо лампы, мимо висевших на стене барометра и карты бухты. Муха поднимала голову, подбирала передние лапы, но он не звал её, и собака ждала, поблёскивая в сумраке влажными тёмными глазами. Наконец Николай Николаевич складывал авторучку — этот звук собака уже знала — и поворачивался к Мухе:

— Ну что, Муханский, пришла?

Пряча радость, она подходила, поднималась на задних лапах и клала Николаю Николаевичу на колени переднее лапы и голову. Кранмейстер ласково трепал собаке шею и гладил между ушей. Задние лапы у Мухи уставали, но она старалась как можно дольше удержаться на коленях, заглядывала Николаю Николаевичу в лицо и вздыхала, всхрапнув.

— Что вздыхаешь? Скучаешь? Ах ты, Муха-Цокотуха, позолоченное брюхо! Ничего, приедет Коляка, будет тебе веселье. Пойдёшь жить на берег.

Из всей команды Муха не любила только строповщика Лобуса. Как все собаки, она долго не забывала причинённое ей зло и старалась избегать встреч с этим человеком.

Первую обиду Лобус нанёс Мухе вскоре после её появления на кране. Муха стояла на палубе и смотрела на вечернюю бухту. Было тихо, от идущих далеко стороной пароходов набегали на кран ленивые, казавшиеся шелковистыми волны. В них мигали, гасли и вновь зажигались отражения красных, зелёных, белых огней, блуждающий луч прожектора на берегу. Муха, прищурившись, смотрела в подёрнутую свинцово-серыми сумерками даль, раздувала ноздри, ловила запахи в лёгких дуновениях ветра — запахи земли и гнилых водорослей, смолы и краски, чего-то съестного на камбузе. Она не заметила, как сзади подошёл Лобус, подхватил собаку, бросил в стоящую на палубе шлюпку и завалил её брезентом. Очутившись в темноте под тяжёлым душным чехлом, Муха перепугалась, стала биться; пытаясь выбраться из-под навалившейся тяжести. Когда ей удалось наконец освободиться, она выпрыгнула из шлюпки, но не рассчитала высоты и ударилась с размаху о палубу носом. Муха взвизгнула и пустилась наутёк, чтобы не слышать громкого и злорадного смеха строповщика.

В другой раз он поймал Муху и посадил высоко на трап, ведущий в кабину крана. Кран покачивало на волне, и собака с трудом сохраняла равновесие на узенькой ступеньке. Муха качалась, тоскуя на высоте, а Лобус стоял под ней, смеялся, и ей страшно было близко видеть его недобрые глаза.

Выручил её тогда вышедший на палубу Николай Николаевич. Он отругал Лобуса и снял Муху, осторожно поставив на палубу. Пережив страх и не сумевши даже обрадоваться избавлению, она тихо поплелась прочь, мучаясь от подступившей к горлу тошноты.

Лобуса Муха невзлюбила и стала бояться. При встрече с ним Муха жалась к людям: она заметила, что при людях Лобус к ней не приставал.

Но такие случаи были редкими. Команда хорошо относилась к Мухе и к коту Гошке, делившим с людьми все радости и тяготы судовой жизни, все штормы и пурги, которыми так щедра Камчатка. Никогда ещё у Мухи не было своего угла, своей подстилки и своей миски, в которой она трижды в день получала со всеми вместе еду. Муха поправилась, шерсть у неё стала лосниться, глаза повеселели. Собака тоже старалась услужить людям. Когда кто-нибудь из команды сходил на берег, она всегда сопровождала его и бежала впереди, задорно закинув на спину баранку хвоста.

В судоремонтных мастерских она шла вместе с хозяевами в цехи, семенила по проходу между тесно стоявших станков, поминутно оглядываясь и стараясь не показать вида, что ей страшно среди грохочущих машин.