Дьявол и Дэниэл Уэбстер

Лидж Баттервик и Поль Ревир посмотрели друг на друга, и оба засмеялись. Потому что Ревир не хуже Лиджа был весь испачкан и заляпан грязью. Предупредить-то Хэнкока и Адамса он предупредил, но потом, на пути в Конкорд, был схвачен англичанами, а позже отпущен. И решил заехать обратно в Лексингтон, посмотреть, что там происходит. Теперь он вдвоем с еще одним человеком взялся спрятать сундук с бумагами Хэнкока и Адамса, чтобы не попал в руки англичан.

Лидж подъехал вплотную к Полю Ревиру и сказал:

– Видите, мистер Ревир, вы велели мне явиться насчет зуба утром, вот я и явился. А заодно и захватил тут кое-что для вас. – Он вынул из кармана серебряную коробочку. И при этом бросил взгляд вдоль переулка на городскую площадь Лексингтона. У него даже дух перехватило. На площади выстроился шеренгой небольшой отряд местной милиции – его знакомые и соседи, – а против них стояли солдаты регулярного английского полка. И в то время как он смотрел, раздался залп, ряды англичан окутал дым, и солдаты с возгласами бросились в атаку.

Тут Лидж Баттервик выхватил из кармана серебряную коробочку, швырнул наземь и наступил каблуком. Коробочка разломалась. Что-то взблеснуло у него перед глазами, прокатился дружный возглас – и все пропало.

– Знаете, что вы сделали? – сказал ему Поль Ревир. – Вы выпустили на волю Американскую революцию!

– Что ж, – отозвался Лидж Баттервик, – выходит, что приспело время. Я, пожалуй, поеду домой. У меня дома висит ружье на стене. Оно мне понадобится.

– А как же зуб? – спросил Поль Ревир.

– Зуб – это всего-навсего зуб. А страна – это страна. Да он вроде бы и перестал.

Но все равно рассказывают, что после войны Поль Ревир сделал ему серебряный зуб. Правда, моя двоюродная бабка этого доподлинно не знала, так что поручиться не могу.

Свобода достается недешево [17]

Давным-давно, в минувшие времена, времена рабства, был человек по имени Кью. Я хочу, чтобы вы задумались о нем. На это у меня есть причина.

Он появился на свет, словно хлопок в коробочке или кролик на грядке с горохом. Ничего хорошего в момент его рождения не случилось, но его мамаша была рада, что он у нее появился. Да. Он родился не в Большом Доме, не в доме надсмотрщика, не в любом другом месте, где рожают или работают легко. Господи, да нет же. Он выбрался из своей мамаши в хижине раба на плантации однажды лютой зимой, и первым, что ему запомнилось, были лицо мамаши, вкус кусочка шкурки от бекона, свет и блеск в очаге, где пылали смолистые сосновые дрова. Словом, он родился и стал жить.

Его папаша работал в поле, и его мамаша работала в поле, когда не вынашивала и не рожала. Оба были рабами, оба тяпали хлопок и мотыжили кукурузу. Оба слышали сигнал горна еще до рассвета и второй, означавший, что на сегодня работа закончена. Папаша Кью был сильным мужчиной, с крепкой спиной и руками. Белые звали его Каффи. Мамаша Кью была хорошей женщиной, да, Господи. Белые звали ее Сарой, и она была ласкова руками и голосом. Голос у нее был, как река, текущая мимо в ночи, и по ночам, если не засыпала от усталости, она пела песни малышу Кью. В некоторых из них были иностранные слова – африканские. Она не помнила, что означают некоторые из них, но вспоминались они ей невпопад.

Так, а как же мне описать то время и объяснить, каким оно было, если оно уже прошло? Белые жили в Большом Доме, у них было много тех, кто им прислуживал. Старый Маастер – он жил вроде как фараон или Соломон, могущественный, великолепный и шикарный. У него были свои стада и табуны, свой дворецкий и пекарь; его поля тянулись от реки до самого леса и обратно. Каждый день он объезжал эти поля на своем огромном жеребце по кличке Черный Билли, прямо как гром и молния, а вечерами посиживал за столом и попивал вино. Эх, вот была картина так картина – все эти серебряные ножи и серебряные вилки, и стеклянные графины, и джентльмены и леди отовсюду. Да уж, картина что надо. Когда Кью был мал, ему казалось, что Старому Маастеру должен принадлежать весь мир, вплоть до самого горизонта. И за то, что он так считал, винить его не следовало.