Дьявол кроется в мелочах

В конце семидесятых Леониду Федоровичу довелось почти восемь лет прожить в Англии и работать в одном из тамошних университетов, что само по себе было делом в Советском Союзе практически немыслимым. Но к тому времени, о котором рассказывал сейчас Золотарев, профессор Свешников уже вернулся домой, читал лекции в университете и практически не вспоминал свою заграничную жизнь. А друзья особо и не спрашивали. В те времена так было надежнее, да и спокойнее тоже.

Золотарев и Склонский знали только одно — из Англии профессор Свешников привез редкий раритет, подаренный ему британскими коллегами в благодарность за годы совместной работы. Это было старинное издание Уильяма Блейка. Даже ближайшим друзьям Леонид Федорович показывал его всего один раз, и то — из своих рук. Он говорил, что это прижизненное издание, вышедшее в свет в 1794 году. Правда, в последнее Федор Золотарев верил не очень. Как историк, он осознавал, каких баснословных денег должна была стоить такая книга. Не тянула она на подарок даже от очень благодарных ученых.

Впрочем, будучи человеком мудрым, своего старшего товарища он разочаровывать не спешил.

У профессора Свешникова было два любимых ученика, бывших аспиранта, ныне доцента кафедры английской литературы. Один из них, Николай Ровенский, специализировался на творчестве Шекспира, другой, Борис Галактионов, выбрал темой своих научных изысканий Оскара Уайльда. Были они почти сверстниками, Ровенский на два года старше Галактионова, но грызли гранит науки с одинаковой горячностью и негласно боролись между собой за право считаться любимчиком великого Свешникова.

Вернее, бился, пожалуй, один Ровенский. Галактионов тайных интриг был чужд. Свешникова он ценил и уважал, но соблюдал дистанцию, поскольку человеком был достаточно замкнутым. Николай Модестович же, наоборот, всячески подчеркивал свою близость к Леониду Федоровичу, проводя у одинокого Свешникова все вечера, чтобы в соавторстве написать очередную статью.

Борис Авенирович лишь пожимал плечами, предпочитая проводить свободное время со своей семьей — женой и новорожденным сыном, а по ночам писал блестящие статьи, которые с руками «отрывали» ведущие научные журналы. С точки зрения Свешникова, Ровенский был работоспособным и усидчивым поденщиком, а Галактионов — восходящей звездой. Борисом он по-настоящему гордился.

Именно поэтому уход Галактионова из университета и из науки вообще стал для старого профессора настоящим ударом. Причина такого решения была проста — сын Галактионова родился больным. Умственно отсталому мальчику требовался постоянный уход. О том, чтобы отдать его в детский сад, не могло быть и речи, а одной преподавательской зарплаты катастрофически не хватало, чтобы содержать семью. По стране гремела перестройка, наука скукоживалась и сворачивалась, и нужно было что-то делать, чтобы обеспечить своей семье надежный тыл.

Решение Галактионов принял простое и для него очевидное, хотя и требовавшее определенного мужества, — ушел из университета, вспомнив специальность, по которой работал в юности, — сварщик. Он работал везде, где платили, не чурался «левых заказов», а сокрушавшемуся по поводу его загубленной карьеры Свешникову объяснял, что лишен снобизма и «интеллигентских заморочек» и хлеб насущный для него важнее любых эмпирей. За сварку платили, а за знание творчества Оскара Уайльда — нет, и вопрос выбора перед Галактионовым не стоял.

Поступок любимого ученика профессор Свешников воспринял как предательство и на многие годы разорвал с бывшим учеником всяческие отношения. Трудно описать, как радовался этому обстоятельству Ровенский. Именно он был верным и преданным последователем старого профессора, незаслуженно низко оцененный тем. И теперь он упивался страданиями Свешникова, то и дело напоминая тому о сделанной им ошибке.

Шло время. Леонид Федорович скучал по своему талантливому ученику, тем более что он был умным человеком и все недостатки Ровенского — карьеризм, эгоизм и тщеславие — видел как на ладони. Видел и прощал, оправдывая их лидерскими амбициями и желанием оставить свой след в науке.

— У Кольки железная задница, — с горечью говорил он друзьям. — Точнее, даже чугунная. Таланта бог не дал, но он усидчивостью берет. То, что другие пьют как нектар, Колька зубами выгрызает. Но старается, надо отдать ему должное. Такая целеустремленность дорогого стоит. За нее я его уважаю. Больше все равно не за что.

Зная о трагедии Галактионовых, сыну которых не становилось лучше, он несколько раз порывался было восстановить разрушенные отношения. Собирался сходить в гости, проведать ученика и его семью, позвонить, чтобы поздравить с праздником, просто рассказать, как ему не хватает разговоров с Галактионовым, чей ум он считал острым, а суждения точными. Однако каждый раз Ровенский делал все, чтобы ни встреча, ни разговор не состоялись.