Дьявол в ее постели

Волосы чуть отросли, по нынешней моде, сам он сильно похудел, словно давно уже не ел досыта.

Но все так же крепок и гибок, от него исходит все та же грубая, первобытная мужская энергия – и дорогой костюм необычного оттенка серого подчеркивает золотистые блики в темных волосах.

Щеки заметно ввалились, глаза запали, под ними резко обозначились черные круги. И смотрят эти глаза пронзительно, словно две рапиры, приколовшие ее к месту.

– Что ты здесь делаешь? – спросила Франческа. Почему-то вдруг стало трудно дышать, словно пробежала бегом целую лигу.

Он молча смотрел – ощупывал ее взглядом с таким непроницаемым лицом, что она не могла понять, раздевает ли он ее глазами или прикидывает, какого размера понадобится гроб.

– Т-ты когда-нибудь сюда возвращался? – заговорила она, когда молчание стало невыносимым. – Я в первый раз… – Голос оборвался, когда он отвел взгляд, скользнул глазами по камням под низко нависшим осенним небом. – Просто не могла. Но сейчас решила: стоит попрощаться.

Взгляд его вернулся к ней, на мгновение задержался на платье, испачканном грязью и копотью. Первый раз в жизни Франческа ощутила смущение за свой внешний вид. Рядом с Чандлером в безупречном костюме было стыдно выглядеть замарашкой.

Он сердится, что она здесь? Или поехал сюда за ней? Черт, да что же он молчит?! «Сделай что-нибудь! – молчаливо молила она. – Поцелуй. Ударь. Да хоть убей – плевать!»

Но он стоял молча, опустив сжатые кулаки – и это жестокое молчание длилось, длилось, лишало ее последних крох самообладания.

Наконец она выпалила:

– Здесь все твое. Весь Мон-Клэр. Твой по закону. Ты – наследник и титула, и состояния, и всех владений, и я хочу все отдать тебе. А сама уеду. Может быть, навсегда. Но, прежде чем уйти, хочу, чтобы ты кое-что понял об этом месте… и обо мне.

Она сорвала шляпу для верховой езды – быть может, чтобы лучше его видеть, а быть может, неосознанным жестом почтения, так, как снимают шляпу, входя в церковь.

– Пиппа… она умерла в тот миг, когда дробь попала тебе в спину. Или нет. Нет, это не совсем так – а я поклялась отныне говорить только правду. Единственное, что осталось от Пиппы в тот день, единственное, что выжило, была ее любовь к тебе. Я стала Франческой не только потому, что ты ее любил – еще и потому, что я ее любила. Франческой я прожила на свете куда дольше, чем Пиппой; я много думала об этом и пришла к выводу, что не жалею – точнее, нет, жалею, что причинила тебе боль! – поспешно поправилась она. – Но не жалею, что взяла ее имя. Это был мой долг перед подругой. И я знаю… обе мы тебя любили. И Франческа, и… я. – Она нервным жестом поддернула рукава блузки. – Что ж… я люблю тебя и сейчас, и неважно, знаешь ли ты об этом; ведь эта любовь хранится не только в моем сердце. Еще и в памяти о ней.

Она прижала пальцы ко лбу, чувствуя, как за веками набухают слезы. Господи, одно его присутствие делает ее голой, лишает всех покровов и защит – отнимает даже гордость!

– Я просто пытаюсь сказать, что обе мы любили тебя – и друг друга. Если и все остальное рассыплется в прах – это не погибнет! Об этом я никогда не лгала…

Вдруг он оказался прямо перед ней, мягко приложил палец к ее губам, призывая к молчанию.

– Зато лгал я, – ответил он трудным, хриплым голосом, словно за эти месяцы отвык говорить.

– Что?

Он опустил руку.

– Я всегда считал, что моя любовь для хрупкой девушки тягостна и опасна. Что я должен стать героем, спасать прекрасную даму от бед – и тем заслужить право ее любить. Я думал… любовь – это честность, чистота и многое другое, чего у нас с тобой никогда не было. Верил, что разбитое доверие не восстановишь. А потом… я кое-что вспомнил.

Франческа ждала, не понимая, к чему все это. Он хочет ее помучить – или просто попрощаться?

Или, быть может, ей еще есть на что надеяться?

Он смотрел на зеленый простор вокруг так, словно мысленно погружался в прошлое.

– В тот день, когда я пришел в Мон-Клэр, вы с Франческой пили чай в саду. Помню ее лицо, такое совершенное, такое чистое. Она смотрела на меня… с отвращением. Ни сочувствия, ни доброты, ни даже жалости. Увидела перед собой грязного, мокрого, падающего от усталости нищего бродяжку – и брезгливо отшатнулась.

– Она ведь была еще маленькой! – поспешила защитить подругу Франческа. – Маленькой девочкой из аристократической семьи. Потом, разумеется, она начала относиться к тебе иначе!

Казалось, он проиграл битву с самим собой – и, снова протянув руку, коснулся ее губ, на этот раз большим пальцем. Обвел чувствительную кромку нижней губы. Лицо его в этот миг преобразилось: уже не нежность отражалась на нем – нет, это было благоговение верующего перед божеством, бескорыстное восхищение, смиренная мольба; и в этот миг Чандлер был несказанно прекрасен.