Дьявол знает, что ты мертв

– Надеюсь, – кивнул он, но позже, когда мы уже разъезжались по домам, все же еще раз спросил: – Но ты точно не подкатывал к ней?

– Ни разу, – ответил я. – А тебе-то что?

– Понимаешь… Сам хочу попытать там счастья, – сказал он. – Но нельзя же перебегать приятелю дорожку.

– Моя дорожка ведет в другую часть города, – успокоил я его. – Но ты это серьезно?

– А почему бы и нет?

– Ну…

– Послушай, – перебил он меня, – я же вижу, что она – свинья. Но у нее приятное тело. А эти вечно сонные глаза с поволокой… Но я же не о любви говорю. Перепихнусь разок, и все.

– Милости просим. Никто не мешает.

– У нее такие глаза, такой рот… Кажется, она сделает для тебя все, что ни пожелаешь.

Я помолчал с минуту. Потом очень серьезно сказал:

– Только девчонку не лапай.

– Эй, я что, по-твоему, животное? – пристыдил он меня. – Ладно, можешь даже не отвечать.

– А я и не собирался.

– Я, конечно, бываю звероват, – сказал он. – Но всему же есть предел.

Вскоре после этого я отмечал очередную годовщину. Еще год трезвости. День за днем борьбы с собой. Среди моих сотоварищей по АА бытует мнение, что накануне каждой такой годовщины мы проходим через период эмоциональной встряски, и, как мне кажется, это отчасти правда. Мне было бы трудно описать, что именно я чувствовал в то время, но причиной волнений послужила далеко не только годовщина.

Разумеется, моя дата была отмечена. Мои заслуги давали право выступить на крупной конференции общества, проводившейся в центральном отделении на Девятой авеню. Само собой, Элейн там была и выслушала мою историю уже далеко не в первый раз. По окончании официальной части мы отправились поужинать с Джимом и Биверли Фейбер.

– Видишь, как быстро летит время, – сказал Джим. – Не успеешь оглянуться, как заслужишь звание выдающегося трезвенника всех времен и народов.

– Ну, тогда я умру от важности, – рассмеялся я.

– Сомневаюсь. Но ты точно получишь право сказать: «Да, мне удалось продержаться без выпивки несколько суток».

– Я такого никогда не скажу.

Мне известна суеверная примета, распространенная среди ветеранов движения. Некоторые никогда не высчитывают время своих годовщин, не говоря уже о том, чтобы отмечать их. Я прожил без спиртного всего лишь еще одни сутки, говорят они себе. И наверное, это правильный подход к делу.

После ужина мы с Элейн отправились к ней домой. Посидев еще немного за разговором, улеглись в постель и занялись любовью. Потом я стал засыпать и оказался почти уже за гранью, когда что-то резко заставило меня полностью очнуться. Не могу сказать, что это было. Элейн лежала на боку, отвернувшись от меня. Ее дыхание было размеренным и тихим. И я лежал неподвижно, опасаясь разбудить ее. Все еще оставалась надежда постепенно заснуть самому, но скоро я понял тщету этих ожиданий, встал и перешел в другую комнату.

Я сидел на диване в полной темноте и пытался избавиться от мысли, которая не давала мне заснуть. А думал я о том, что однажды непременно снова запью. Это представлялось совершенно неизбежным.

Вот почему закаленные ветераны не считали годы. Вероятно, здесь и крылась опасность: рассчитывать на дальнюю перспективу или слишком много думать о своих достижениях.

Каждые три-четыре дня я заглядывал в бар «У Грогана», чтобы провести ночь в компании Баллу. Я всегда появлялся там поздно, ближе к закрытию заведения. Мы садились за стол и пили. Ирландское виски для него, кофе, кола или содовая вода – для меня. Лучшее время наступало, когда уходил последний посетитель, бармен переворачивал стулья, мыл пол и отправлялся домой. И тогда мы продолжали сидеть в зале с потушенным светом, оставив включенным только одно бра, и делились то нашими историями, то общим молчанием. Ему понравился мой рассказ про работу pro bono в Челси.

– Да, приходится делать человеку очень больно, – соглашался он, – если ты не хочешь убивать его. А ведь ты не хотел его смерти, верно?

– Нет, не хотел.

– Но тут нет выбора. Ты либо убиваешь, либо внушаешь человеку страх Божий. Причем в большинстве случаев убить бывает значительно проще. Ты причиняешь боль, вгоняешь его в ужас, но потом он напивается или принимает какую-нибудь наркотическую дрянь, и весь страх улетучивается. Ты понимаешь, о чем я?

– Он забывается.

– Именно так. Он забывает, что должен тебя бояться. Эта мысль ускользает из его недоделанной башки. А потому боль ему надо причинить такую, чтобы она напоминала ему о тебе всегда. Чтобы он забыл, как его зовут.

Его слова эхом разнеслись по пустому залу. В наступившей затем тишине я сидел и думал, а не проще ли и в самом деле убить? Проще и надежнее. Особенно если убийство стало для тебя чем-то повседневным, вошло в привычку, превратилось во вторую натуру. Я посмотрел на своего друга Мика Баллу, которого всем сердцем любил, но потом невольно подумал о другой стороне его характера, которая не могла вызывать во мне любви к нему. Молчание затянулось. Я, конечно же, придержал эти свои ночные мысли при себе.