Дьяволина Горького

Алексей жутко мучился с этой машиной, на спине он спать не любил, а иначе маска на лице не держалась. Как думаешь, я привыкну? – спросил он в первый вечер, когда я прилаживала ему маску. Ну конечно, ответила я. И он привык, потому что надеялся, что это его спасет. Я знала, что не спасет, но не стала разуверять его. Иногда он спал всего два или три часа, так было уже в Петрограде, особенно после семнадцатого года – из-за нервного напряжения оттого, что все обернулось наихудшим образом, как он и предрекал. Мария Федоровна рассказывала, что Алексей уже и на Капри не мог нормально спать, был весь день как вареный, едва на ногах держался, но все же пытался работать; после обеда он удалялся к себе, едва не теряя сознание, глаза слипались, но вечерами опять как ни в чем не бывало болтал с гостями.

Для закупки такой дорогущей машины, сконструированной для американской армии, наверняка требовалось решение политбюро, из которого в это время начали выгонять соратников Ленина. Из старой гвардии в политбюро еще оставались Рыков, Томский, Бухарин, но были уже введены и Ворошилов с Калининым; Троцкий тоже пока оставался, на XIV съезде партии он не высовывался, но Каменева с Зиновьевым уже задвинули. Я не знаю, как проходило голосование о кислороде для Горького. Рыков встретился с Алексеем в двадцать втором году в Берлине, и они сдружились. Бухарин был человек образованный, его Алексей любил. Но мы так и не узнали, кто внес это предложение. Вполне может быть, что голосовали единогласно, потому что так хотел Сталин.

Товарищ Сталин не пожалел никаких денег на закупку американской техники для антисоветски настроенного писателя-эмигранта. Алексей ее принял, за нее ухватился, но при этом рвал и метал оттого, что она увеличивала его зависимость от Советской России.

Когда Мура приехала в следующий раз в Сорренто, то первым делом побежала осматривать машину. Она так вцепилась в гофрированную трубку, что я боялась – сломает. Потеребила маску и бросила ее, недовольно качая головой, как будто видала в жизни кислородные аппараты получше этого. Она приказала мне каждый день промывать принадлежности, потому что Дука не должен дышать всякой вонью. А узнав от Максима, что на ночь требуется семь-восемь кислородных подушек, Мура заявила, что она достанет такую емкость, которой хватит на целую ночь, и нечего с этим мучиться. Несмотря на отсутствие возражений, она завопила, что этой ночью будет дежурить сама – пусть Алексей наконец-то спокойно выспится; и действительно, перед сном она отправилась в его комнату. Около полуночи я заглянула к нему со стороны столовой: Алексей спал без маски и вставных зубов, освещенный луной, – храпящий череп с усами. А в кресле никого не было. Я затворила ставни и вышла. Утром Мура пошатываясь, с похмельным видом вышла из своей комнаты, я была на террасе, когда она проходила через столовую. Заметив меня, она стала у длинного обеденного стола, хотела со мной поцапаться, но я крикнула ей “доброе утро”, вошла в столовую и, миновав прихожую, удалилась на кухню.

После этого дня предложение подежурить больше не возникало.

Болезни Алексея она называла капризами. Ну не каприз ли, когда человек вдруг решает, что ему тяжело дышать, хотя все остальные дышат. Не каприз разве, что по вечерам он почти ничего не ест, потому что ночью мучается изжогой; ну понятно, что он худеет; и кровохарканье – тоже каприз. Вокруг него врачи, которые делают все, что нужно, а он не желает идти на поправку! Целыми днями Мура бушевала, все ходили поджав хвосты. Скандалила она и на кухне. Синьор Катальдо молча терпел. Может, Катальдо и доносил фашистской полиции, ну так надо было прогнать его, а не издеваться.