Дьяволина Горького

Это был первый процесс вредителей. В Колонном зале Дома Союзов, где когда-то стоял гроб с Лениным, уже десятый день шли заседания суда. Арестовали полсотни людей – инженеров, техников, бывших шахтовладельцев и акционеров. Обвинителей была целая армия, и государственных, и общественных, а адвокатов – от силы десяток. Процесс, которым дирижировал Вышинский, был открытым, но интерес был такой, что пускали только организованных посетителей. Катерина Павловна страстно доказывала, что все обвиняемые – контрреволюционеры и иностранные агенты, что они уже и в гражданскую тайно поддерживали белых, а теперь подготавливают в Донецке, в Харькове и во всем угольном бассейне почву для прихода капиталистов. Алексею будут задавать провокационные вопросы, но нельзя поддаваться на провокации, нельзя отвечать. Этим явным вредителям уже не поможешь. Да и не стоит этого делать. Приговоры им вынесли еще до того, как арестовали, кому расстрел, кому многолетний срок, и они будут приведены в исполнение. Помилований на этот раз не будет. Нужно преподать урок, с жаром говорила Катерина Павловна. В тяжелой промышленности разболтанность и головотяпство принимают такие масштабы, а производительность труда по стране так упала, что надо как следует их наказать, чтоб встряхнуть остальных. Ленинские послабления в экономике ни к чему не привели. Ужесточение тоже не дает результатов. Партия должна показать кулак. Диктатура есть диктатура, не унималась Катерина Павловна, которая руководила Политическим Красным Крестом и по должности ездила по тюрьмам и даже вытаскивала из них ежегодно десятка по полтора из многих сотен тысяч.

Как они здорово это придумали, мелькнуло у меня в голове. Пока Алексея будут с триумфом возить по стране, осудят массу невинных людей. И даже если он ни единого слова не скажет в поддержку судей, все равно будет выглядеть их сообщником.

Как же правы были те, кто предостерегал его от поездки на родину. Промолчит Горький – потеряет популярность в Европе, а если только попробует вступиться за обвиняемых, то сразу лишится всей помощи от советского государства.

Выхода из этой ловушки не было.

Мне выделили большую комнату для прислуги, с красивой старинной мебелью, которую в 1918 году Катерина Павловна лично выбрала среди конфискованного имущества. Среди прочего там было огромное зеркало в великолепной раме с резными лианами – мне говорили тогда, из какого дерева сделана эта рама, но я забыла, помню только, что из дорогого.

Вечером в Большом театре Алексей жал руку Сталину, низко кланяясь. Он это делал не от старости и не из-за болезни, а просто чтобы не так бросалась в глаза разница в их росте. Сталин был низеньким, не намного выше меня. Я изумилась, что он даже невзрачнее и плюгавее, чем Ленин. Сталин был в черных сапогах, черных галифе и белой гимнастерке, причем сапоги были на утолщенной подошве, поэтому он ступал осторожно, будто ходил по углям. Руку он подавал как-то вяло, по-женски или, как говорил Алексей, будто папа римский. Перед началом торжественного заседания все стояли на сцене; актеры, чекисты, одетые под работников театра, и чекисты, одетые под чекистов, восторженно аплодировали. В театре было все начальство, на расстоянии двух чекистов от меня высилась мрачная грузная Крупская, но ее как бы не замечали. Она уже окончательно лишилась влияния, вот ей и поручили выступить с приветственным словом.

В правительственной ложе Алексей и Сталин опять долго трясли друг другу руки. Зал аплодировал стоя.

Мы с Максимом, Крючковым и Катериной Павловной сидели в правой ложе бельэтажа. Крючкову это не нравилось, он, конечно, хотел бы покрасоваться рядом с начальством. Над нами было еще четыре яруса, а внизу – партер, и всюду сидели люди, около трех тысяч человек. Вместе с партийными работниками, профессорами и слушателями мы отмечали десятилетний юбилей Коммунистического университета. Пока бушевали аплодисменты, Сталин терпеливо стоял, улыбаясь, рядом с Алексеем, Молотовым и Рыковым, затем Сталин по-дирижерски махнул рукой публике и сел. Алексей опустился на стул рядом с ним, после чего наконец сели зрители и мы, повинуясь жесту Крючкова, тоже. Потом был концерт: взрослый хор, детский хор, оркестр из шестидесяти музыкантов, ансамбль народного танца. Я наблюдала за лицом Алексея, который уже по пути в театр жутко сипел и кашлял в машине, и я опасалась, как бы он не упал со стула. Привалившись к парапету ложи, он сидел, положив подбородок на руки, и напряженно, ни на секунду не отрываясь, с неподдельным воодушевлением следил за безумно скучной программой. Даже я поразилась тому, как он умудрялся держать себя в руках. На сцене, украшенной знаменами, Крупская своим бесцветным голосом бубнила что-то с трибуны в поставленный перед ней микрофон. Уследить за ее мыслью было невозможно, но напряженное внимание Алексея ничуть не ослабевало.