Дьяволина Горького

Сталин сделал нам выговор: “Что тут столько народу толпится?” Ему не понравилась Мура, сидевшая рядом с больным, вся в черном. “А это кто в черном сидит тут? Монашка, что ли?” Крючков объяснил, что это Мария Игнатьевна. “Свечки только в руках не хватает”, – сказал Сталин и кивнул в мою сторону: “Эта, в белом, что за ним ухаживает, пускай останется, а остальных – вон отсюда!” Мура, Катерина, Тимоша пристыженно удалились, Крючков – за ними. Еще внизу, в столовой, Сталин заметил Ягоду и набросился на него с руганью, велел убираться к чертям. Генрих ретировался. Ракицкий же ушмыгнул из комнаты, едва услышав, как подъехал автомобиль.

Алексей завел разговор о женской литературе, женщин надо бы поддержать, много среди них больших талантов, например Анна Караваева. Ладно, ладно, сказал Сталин, обсудим это, когда вы поправитесь. Но Алексей продолжал дифирамбы в честь Караваевой; товарищи, изо всех сил крепясь, откровенно скучали.

Караваеву Алексей особенно не терпел, все романы ее – дешевые выдумки, полные высосанных из пальца конфликтов, никто в жизни не говорит так, как ее герои. За год до этого Караваеву посылали в Париж, на конгресс писателей в защиту культуры; Алексей же счастливо отделался, сославшись на нездоровье.

Потом Алексей перешел к “Истории Гражданской войны”, мол, как это важно все, как хорошо продвигается редактирование, замечательные писатели пишут. На товарищей эта тема навела еще большую скуку.

Вино выпили, Сталин попросил шампанского, принесли. Иосиф Виссарионович, великий целитель народов, сказал Алексею: “Вам, пожалуй, лучше не пить”. Сами выпили. Сидели, как будто уже поминки справляли. У Ворошилова физиономия была особенно красная. На прощание он Алексея расцеловал.

В следующий раз Сталин, Молотов, Ворошилов приезжали двенадцатого, в два часа ночи. Кое-как выбрались из автомобиля. Из докторов на дежурстве был Кончаловский, остальные тогда отдыхали. Кончаловский вошел, вернулся и доложил, что Алексей спит и будить его он не станет. Трое пьяных полезли обратно в машину. Кончаловского я не любила, уж больно заносчив был, но этот дерзкий поступок, за который он мог схлопотать десять лет, оценила.

На следующий день Мура не помня себя кричала в спальне и не прекратила, даже когда я вбежала. Она размахивала какой-то бумагой, да, я имею на это право, как оглашенная орала она, подпиши!

Алексей криво усмехнулся, махнул рукой, Мура подложила под лист бумаги книгу, и он с отвращением подписал документ. Потом уже он рассказал мне, что передал права на западные издания Муре, которая сама написала заранее завещание. Да не все ли равно? Ведь девочки в любом случае будут жить не на это.

Душа моя ликовала. Он наконец-то увидел, какую особу любил, кому посвятил “Самгина”, книгу, которую он считал своим главным свершением!

Еще в Тессели Мура повздорила с Алексеем и, взбешенная, уехала через день, раньше, чем намечала; Алексей тогда еще ничего ей не подписал. А когда мы уже были в Горках, Мура позвонила из Москвы, по-моему, пьяная. Трубку взяла я, Алексей даже не подошел к телефону, мол, не о чем ему разговаривать с “баронессой” – так он ее называл в последнее время.

Оглядываясь назад, я задумываюсь, а только ли о правах на западные издания шла тогда речь, или Мура, возможно, хотела заполучить какие-то материалы, которые Алексей где-то спрятал; но теперь уж спросить больше некого.

Алексей как-то попросил меня подать кофе, только кофе должна была сварить непременно я. Отправилась я на кухню, что на втором этаже, а Катерина Павловна спрашивает: что такое? Просил кофе сварить, говорю. Она мне: я только что приготовила. На что я: Алексей просил, чтобы я сварила. Катерина-то Павловна тут как фыркнет и весь кофе – в ведро!

Уж не знаю, которая из них была кошмарней – Катерина Павловна или Мура; я могу их ругать, потому что они еще живы. Катерина Павловна действовала тихой сапой, а Мура еще и дралась: однажды так ущипнула меня, прогоняя из спальни, что синяк на руке остался. И стоило только Крючкову или Тимоше зайти к Алексею, как Мура влетала за ними, хотя Алексей уже не хотел перед ней говорить.

Он как-то сказал, что надо наконец объявить о наших отношениях официально, но я была против: до этого никому дела нет.