Дьявольский союз. Пакт Гитлера – Сталина, 1939–1941

Советская киноиндустрия тоже подверглась чисткам. Фильмы «Профессор Мамлок» и «Семья Оппенгейм» – драмы, рассказывавшие о преследовании нацистами евреев, – бесцеремонно убрали из проката. Но самым знаменитым примером этих культурных репрессий стал случай с киношедевром Сергея Эйзенштейна «Александр Невский», который вышел на экраны в декабре 1938 года и все еще шел в советских кинотеатрах почти год спустя, когда чернила только просыхали на подписанном Молотовым и Риббентропом пакте. Фильм рассказывал о ратных подвигах прославленного древнерусского князя, который разгромил тевтонских рыцарей, напавших на Русь в середине XIII века. Конечно, фильм снимался по заказу и служил определенной пропагандистской цели: он взывал к русской национальной гордости и старательно показывал жестокости, творимые германскими захватчиками. Для тех кинозрителей, кто чересчур увлекся историческими подробностями, главная мысль четко доносилась в сцене, где толпа русских крестьян слышит, как в Пскове немцы «матерей да жен истерзали»: «Немец – зверь!» И кричит в ответ: «Знаем мы немца!»⁴⁴⁰ В 1939 году, как только те самые немцы сделались союзниками Москвы, столь предвзятый кинообраз был сочтен неприемлемым, и фильм сразу же убрали на полку. Но пожалуй, было уже поздно: по некоторым оценкам, за первые полгода проката «Александра Невского» посмотрело около двадцати трех миллионов советских зрителей⁴⁴¹.

Разумеется, любые политические или культурные директивы спускались с самого верха, и Сталин совершенно верно заметил: «Общественное мнение в нашей стране… надо постепенно подготовить к переменам в наших отношениях, которые принесет с собой этот договор, и надо его приучить к ним»⁴⁴². Впрочем, в культурной сфере меры принимались не очень энергичные. Если не считать нескольких выставок и снятия с проката антигерманских фильмов вроде «Александра Невского», почти никаких заметных перемен не происходило. Вскоре немного изменились радиопрограммы: передачи антигерманской направленности заменили другими, создававшие более привлекательный образ нового союзника. А Эйзенштейну дали возможность «исправиться» – поставить на сцене Большого театра «Валькирию» Рихарда Вагнера. Премьера спектакля состоялась в ноябре 1940 года⁴⁴³. Постановка вызвала восторженные отзывы: «Правда» восхваляла гений Вагнера и превозносила эту оперу как «величайшее наследие великого немецкого композитора»⁴⁴⁴.

В политической сфере советский режим чуть более энергично принимал упреждающие меры: в общественных парках и скверах появились «агитпункты», где партийные представители пытались объяснять простым гражданам смысл новой политики и отвечать на их вопросы. В середине сентября 1939 года в одном из таких пунктов в московском парке некий пожилой гражданин высказал мучивший многих вопрос: а вдруг немцы не остановятся в Польше и продолжат двигаться дальше на восток? В ответ партийный агитатор заявил, что такого ни в коем случае не произойдет, ведь имеются твердые гарантии, но, по свидетельству очевидца, говорил как-то неубедительно и туманно⁴⁴⁵.

Подобные инициативы продержались, по-видимому, недолго. Вот что вспоминал позже Хрущев:

Приходилось разъяснять дело так, как тогда у нас разъясняли: газетным языком. И это было противно, потому что никто разъяснениям не верил… Для всех нас как коммунистов… было очень сложно принять мысль о том, что мы объединяем усилия с Германией. Нам самим было трудно принять этот парадокс. А объяснить его человеку с улицы было бы просто невозможно⁴⁴⁶.

Таким образом, тревожные мысли, давно уже не дававшие покоя многим советским гражданам, никуда не делись: их просто нельзя было больше высказывать публично. Поэт Константин Симонов жаловался: «Они оставались теми же, кем были, – фашистами, – но мы уже не имели возможности писать и говорить о них вслух то, что мы о них думаем»⁴⁴⁷.

Некоторые, похоже, приняли за чистую монету новый климат, в котором восторжествовали симпатии к Германии, и принялись вовсю восхищаться нацистами или Гитлером лично. Среди молодежи далеко не все негативно относились к Третьему рейху, некоторые хвалили высокий уровень жизни в Германии, а кое-кто одобрял гонения на евреев. Гитлера тоже расхваливали как харизматического вождя – типичного «сильного человека», который «никого не боится, никого не признает и делает все, что хочет». В источниках НКВД и компартии даже сообщалось, что на стенах московских домов кто-то малюет свастики⁴⁴⁸.