Дьявольский союз. Пакт Гитлера – Сталина, 1939–1941

У тех же, кто находился в высших эшелонах советской иерархии, имелся мрачный опыт, который диктовал, что неразумно подвергать сомнению уже принятую политику: они понимали, что решение Сталина окончательно. Об этом беспрекословном послушании мы узнаем из рассказа Ильи Эренбурга, который сам был так потрясен вестью о пакте, что впал в глубокую депрессию и несколько месяцев с большим трудом заставлял себя есть⁴³⁴. Летом 1940 года, вернувшись из Парижа в Москву, Эренбург поспешил поделиться со многими людьми своим убеждением, что немцы собираются напасть на Советский Союз, но заметил, что мало кто желает поддержать разговор на эту тему, а в печати между тем продолжали расхваливать дружеские советско-германские отношения. Эренбург попытался поделиться своими соображениями с заместителем наркома иностранных дел Соломоном Лозовским (Дридзо). Но его ждало разочарование: тот просто «слушал меня рассеянно, не глядя на меня, с каким-то грустным выражением лица». Когда же Эренбург упрекнул его в явном безразличии, Лозовский ответил: «Мне лично это интересно. Но вы же знаете, у нас другая политика»⁴³⁵.

Простые советские граждане, лишенные таких благ, как путешествия за границу или основательное «политическое образование», часто просто ничего не понимали. Ведь до этого им годами твердили, что фашизм – главный враг Советского Союза и что гитлеровская Германия – коварная чужая держава, завистливо посматривающая на советские территории, и у нее на службе состоят «предатели», замышляющие что-то против Сталина. Невозвращенец Виктор Кравченко вспоминал: «Громкие процессы над изменниками – те, из-за которых погибло большинство самых близких соратников Ленина, – исходили из посылки, что нацистская Германия и ее друзья, страны Оси… готовятся на нас напасть». Кроме того, объяснял он, коварство Гитлера давно не вызывало сомнений ни у кого в СССР: «Советские дети играли на улице в фашистов и коммунистов. Фашистам всегда давали немецкие имена, и им сильно доставалось… В тирах мишенями часто служили фигурки в нацистских коричневых рубашках с нарисованными свастиками»⁴³⁶.

Итак, нацистско-советский пакт отнюдь не воспринимался просто как очередное международное соглашение: он означал полный переворот во внешней политике и идеологии Советского Союза, а потому попросту ставил людей в тупик. В своих воспоминаниях Кравченко писал: «Весть о пакте пронеслась, как метеор, по нашему горизонту и врезалась прямо в ум и сознание партийных начальников», так что они «начали шататься, будто пьяные, от неверия в происходящее». «Лишь когда мы увидели кинохронику и газетные фотографии, на которых Сталин с улыбкой жмет руку Риббентропу, мы начали понемногу верить в невероятное»⁴³⁷. Объяснять новость о пакте на заседаниях партийных ячеек при заводах и конторах было задачей незавидной. Один молодой коммунист рассказывал, что слушатели сидели «молчаливые и смущенные» и «никто – даже наш председатель – не мог ничего толком объяснить»⁴³⁸.

Подавляющее большинство советских граждан пребывали в похожем замешательстве, а некоторые даже поначалу восприняли новость о пакте как розыгрыш. Возможно, еще больше их сбивала с толку та быстрота, с которой сменился весь тон, вся направленность общественной и культурной жизни в СССР после подписания пакта. Со дня на день газеты все меньше критиковали нацистскую Германию, зато все чаще восхваляли германские достижения. Кравченко отмечал:

Библиотеки стали «очищать» от антифашистской литературы. Общество культурной связи с заграницей мгновенно обнаружило чудеса немецкой Kultur. Побывав в Москве в командировке, я узнал, что открыты и планируются к открытию несколько выставок нацистского искусства, нацистских хозяйственных достижений и нацистской воинской славы… Словом, пошла мода на все немецкое⁴³⁹.