Дьявольский союз. Пакт Гитлера – Сталина, 1939–1941

Подачу культурной темы в газетах тоже подвергли быстрому пересмотру, хотя они явно предпочитали помещать материалы о чем-то русском вообще, а не о каких-то конкретных событиях советской жизни. Например, уже 26 августа появилась выдержанная в сочувственном тоне статья, в которой излагался русский взгляд на битву при Танненберге (25-летие этой даты вскоре собирались отмечать в Германии). А неделей позже, 3 сентября, Völkischer Beobachter отвел целую страницу истории Кремля⁴⁶⁹. Продолжали выходить подобные материалы о России, посвященные издательскому делу, истории, литературе и музыке. Читателей, вскормленных на прежней пище – статьях, которые источали презрение ко всему московскому, – такая перемена рациона наверняка расстраивала. Со временем на берлинских улицах даже стали продавать «Правду» и «Известия», и, как вспоминал один читатель, «в них ругали англичан, не было ничего против фашизма»⁴⁷⁰.

Однако, если верить американцу Уильяму Ширеру, Гитлер мог бы и не тревожиться из-за реакции своего народа на резкий разворот в нацистско-советских отношениях. Этот известный журналист и радиорепортер рассказывал, что в Берлине люди – хотя они «все еще терли глаза», словно не веря новости о пакте, – были очень воодушевлены. Вот что он рассказывал своим американским слушателям:

Вы, наверное, удивитесь, но им правда нравится [пакт]. Судя по реакции людей на улицах, этот шаг очень популярен… Сегодня я много разъезжал по Берлину на автобусах, трамваях, на надземке и подземке. Все поголовно уткнулись в газеты. И, глядя на их лица, можно подумать, что они читают там Благую Весть⁴⁷¹.

Наверняка нашлись бы многие, кто инстинктивно согласился бы с оценкой Ширера. Один очевидец вспоминал, как люди, прослушав сообщение по радио, реагировали очень положительно. «Все прямо лучились радостью, – рассказывал он. – Куда ни пойдешь – везде с возбуждением толкуют о соглашении с Россией!»⁴⁷² Отчасти это радостное возбуждение объяснялось ошибочным представлением о том, что этот пакт не возвещает близкую войну, а, возможно, предотвращает ее. Другие же не разделяли этого оптимизма. В Берлине Рут Андреас-Фридрих, автор дневников, сдержанно отметила, что наконец-то напряжение снято – и война теперь неизбежна. Она писала, что новость о пакте прозвучала как «разрыв бомбы», и она даже не знает, «вздыхать ли с облегчением или задыхаться от ужаса». Она уже давно пришла к выводу, что Гитлер хочет войны, и теперь, по ее мнению, он практически дорвался до желанной цели. Она заключала: «Уж пусть лучше наступит ужасный конец, чем будет длиться ужас без конца»⁴⁷³.

Единственной реакцией, которая объединяла всех, было, пожалуй, удивление. Один баварский врач выразил мысли, вероятно, посещавшие тогда множество людей:

Я просто не мог поверить, что Гитлер заключил пакт с большевиками – с той самой силой, в которой, сколько мне хватало памяти, национал-социалисты всегда видели олицетворенное зло… Я поражался – как это фюрер так изменил самому себе, что пошел на такой невероятный дипломатический ход⁴⁷⁴.

По понятным причинам еврея Виктора Клемперера посещали более мрачные мысли: он писал, что фотографии, на которых Риббентроп жал руку Сталину, – это «безумие в чистом виде», и добавлял, что на этом фоне «Макиавелли – просто невинный младенец»⁴⁷⁵.

В военных кругах многие тоже испытывали смятение. Офицер разведки Ханс Гизевиус отмечал, что армейские командиры «будто громом поражены… от негодования у них не находится слов», и добавлял, что «Гитлер, мирно прогуливающийся под ручку со Сталиным, – картина, невыносимая даже для наших аполитичных генералов»⁴⁷⁶. Генерал-полковник Людвиг Бек, бывший начальник Генштаба, высказался сразу за многих, когда заявил, что новое соглашение вызывает у него глубокую тревогу. В ноябре 1939 года он выразил мнение, что победа Германии над Польшей умаляется тем, что одновременно двинулся на запад «русский великан»⁴⁷⁷.