Дьявольский союз. Пакт Гитлера – Сталина, 1939–1941

Финляндия заставила Рузвельта занять такую жесткую позицию, что он все больше разделял критические взгляды американских дипломатов из московского посольства и вскоре начал вслух предупреждать об опасностях совместного «германо-советского» господства над Европой. Так, выступая в феврале 1940 года перед просоветской аудиторией, он гневно назвал СССР «диктатурой столь же абсолютной, какой является любая другая диктатура в мире», к тому же «вступившей в союз с другой диктатурой» и напавшей «на соседа, столь несопоставимо меньшего, что он не способен нанести сколько-нибудь ощутимый вред Советскому Союзу». Публика отвечала на все это неодобрительными криками и свистом, но Рузвельт упорно продолжал гнуть свою линию: саму мысль о том, что СССР способен превратиться в «миролюбивое и всеми любимое государство», он высмеял как «чистейшую чепуху, основанную на невежестве»⁵⁴². В тот момент, во всяком случае, Вашингтон явно видел в Советском Союзе не часть спасительного решения, а (как и в нацистской Германии) часть неприятной задачи.

Впрочем, эти оценки ему еще предстояло пересмотреть. К лету 1940 года, когда Британии и Франции всерьез угрожал разгром со стороны Германии, отношение США к Германии еще больше ужесточилось, а отношение к СССР, напротив, немного смягчилось. Рузвельт даже дал указания заместителю госсекретаря Самнеру Уэллесу открыть дискуссию с советским послом Константином Уманским. Хотя последовавшие беседы не привели к сколько-нибудь заметным результатам, не следует недооценивать важность самого этого жеста. Рузвельт приготовился к возможному краху Британии и потому принялся нащупывать пути к необходимому сближению с Москвой⁵⁴³.

Между тем британцы явно нуждались в чем-то большем, чем просто жесты. 15 мая в письме Рузвельту Черчилль описывал потребность Британии в американских кораблях, которые могли бы обезопасить ее атлантические линии обеспечения. По его словам, это был вопрос «жизни и смерти». Спустя два месяца его тон сделался еще более умоляющим. «Господин президент, – писал он, – с огромным уважением я должен Вам сказать, что речь идет о самом срочном, безотлагательном деле за всю долгую мировую историю»⁵⁴⁴. Французы были столь же настойчивы. В июне 1940 года, когда французские войска уже начали гнуться под натиском немцев, премьер-министр Поль Рейно в последний раз обратился к Рузвельту, прося его прислать американскую армию на помощь терпящей бедствие Франции.

Рузвельт отнюдь не спешил откликаться на эти мольбы. В год президентских выборов он предпочитал проводить умеренный курс, опасаясь, как бы его не обошел на внешнеполитической арене его соперник – кандидат от Республиканской партии Уэнделл Уилки. Потому ответ Рузвельта Рейно был образцом успокоительной уклончивости. С одной стороны, он уверял, что просьба Рейно «глубоко тронула» его, и восхвалял «отважное сопротивление» британских и французских войск, но с другой – не давал никаких обещаний, лишь заверял, что его правительство «делает все, что в его силах, чтобы обеспечить союзные государства техникой, в которой они столь отчаянно нуждаются»⁵⁴⁵. Хотя со временем эти старания и принесут свои плоды – в сентябре 1940 года будет подписан договор «Эсминцы в обмен на базы», а в марте 1941-го начнет действовать программа «Ленд-лиз», – все же, если говорить о лете 1940 года, Америка еще не стала тем «арсеналом демократии», каким она себя провозглашала позднее. На тот момент Британия еще оставалась сама по себе.

Вот на таком-то фоне Британии довелось столкнуться с довольно любопытным эпизодом, который наглядно продемонстрировал те странным образом изменившиеся обстоятельства, в которых оказался мир в 1940 году. Хотя большинство правых британских политиков поспешило заявить о своем патриотизме, как только началась война в 1939-м, несколько твердолобых антисемитов, вертевшихся вокруг распущенного «Правого клуба», все еще продолжали тайные попытки завязать с нацистской Германией переговоры о мире. И в ходе этих самых попыток завязался контакт с молодым шифровальщиком из американского посольства в Лондоне, Тайлером Кентом, который начал проявлять особый интерес к переписке между Черчиллем и Рузвельтом. ФБР подозревало Кента – как «изоляциониста» и как человека, ранее работавшего в посольстве США в Москве, – в симпатиях к СССР; однако в новой любопытной политической ситуации, сложившейся в 1940 году, он вскоре принялся помогать людям, занимавшим в действительности пронацистскую позицию. Действуя через русскую посредницу, белоэмигрантку Анну Волкову, Кент установил связь с «Правым клубом» и начал передавать его представителям подробности тайной переписки, в ходе которой Черчилль пытался втянуть Рузвельта в войну. Он надеялся, что если эти сведения будут преданы огласке, то оба корреспондента придут в замешательство, и таким образом удастся предотвратить американское вмешательство в европейскую войну. Похоже, что просоветские интересы на короткое время в точности совпали с интересами пронацистскими.