Диббук с Градоначальницкой

К раввину уже приходили, причем не единожды. В последний раз большевики, среди которых были милиционеры и члены нескольких воинствующих атеистических организаций, вручили ему предписание освободить здание, стоящее рядом с синагогой. Там находилась библиотека, служебные помещения, школа… Кроме того, раввин должен был освободить жилье… Он со своей семьей снял квартиру поблизости, переехав на Виноградную, а вот библиотеку девать было некуда. К счастью, там же, на Виноградной, удалось снять небольшой дом с подвалом, выходящим в катакомбы. Туда он и собирался перенести книги из библиотеки и религиозную утварь. Всеми правдами и неправдами ему от властей удалось добиться отсрочки на месяц. За это время раввин очень надеялся перенести все и ничего не потерять.

Но понимание того, что верующие подвергаются жестоким гонениям, разрывало ему сердце. И это было отчетливо видно по его глазам, в которых поселилась горькая обреченность, и по жестким складкам, которые залегли у него вокруг губ.

Религиозные гонения на этом не заканчивались: велась широкая антирелигиозная пропаганда. Можно сказать, все население великой страны постоянно собиралось на какие-то лекции, политзанятия, с ним проводились агитационные беседы, его заставляли записываться в атеистические кружки. Для веры в Бога времени и места не оставалось.

Раввин постоянно слышал о страшных историях, которые происходили совсем рядом. К примеру, об одном собрании, проводившемся в Доме еврейской рабочей культуры. Собравшиеся говорили о еврейской автономной республике в Биробиджане. Оратор был никудышный, выступал тихо, так, что ничего не было слышно даже в первых рядах. Но при этом с первых же его слов стало понятно, что он абсолютно не знает еврейских традиций и культуры. Он путал религиозные праздники, термины, понятия, слова… И через какое-то время из зала послышался смех, сперва еле сдерживаемый, а потом и громкий.

Тут же выскочили активисты-дружинники с красными повязками на рукавах. Они вывели смеявшихся и передали в руки наряда милиции, который дежурил на входе. Всех их задержали и увезли. В зале больше никто не смеялся — повисла тишина. И тогда оратор во всю мощь начал заливать о том, как хорошо жить, когда нет религиозных праздников и норм, мешающих советским гражданам ударно работать.

После собрания всех присутствующих переписали, а потом каждого заставили расписаться в каком- то документе. Только потом всех отпустили домой.

Таких собраний по стране проходило все больше и больше. В результате очень многие отказывались от религии. Причины были разные: давление, карьера, хорошая должность, да и желание избежать осуждения и насмешек. Человек слаб — и нельзя было осуждать людей за их слабости.

Вот раввин и не осуждал, лишь продолжал молча страдать, услышав жестокое и нелепое, о чем он не хотел думать как о правде — выселить всех евреев из солнечной и всегда родной для них Одессы в дали какого-то непонятного Биробиджана. Ведь именно к этому призывали ораторы на собраниях. К счастью, начальство их слова пропускало мимо ушей, понимая абсурдность всего сказанного.

А потому раввин вполне понял Таню, назвавшую человека, убитого в квартире, злом. Это была правда.

Раввин остановился у разбитого зеркала и внимательно осмотрел его со всех сторон.

— Странно разбито, — провел он пальцем по раме, — как будто раздавили…

— Так и есть, — тут же отозвался Володя. — Эксперт подтвердил, что зеркало выдавили каким-то тяжелым предметом.

— Вы работаете в органах? — Раввин с интересом оглянулся на Сосновского.

— Нет, я журналист, — почему-то смутился тот, при раввине он чувствовал себя неловко.

— А кем же работал убитый?

— Сотрудником особых поручений при органах ГПУ-ОГПУ, — ответил Володя. Лицо раввина изменилось — он побледнел.

Таня это заметила, но промолчала.

— Пойдемте в комнату, — она двинулась вперед. — Туда, где надпись.

Словно нехотя, раввин последовал за ней.

В спальне, где был убит чекист, стоял просто невыносимый запах: его издавали пропитанные кровью простыни, которые никто до сих пор не убрал, поскольку это было запрещено следствием.

Володя отдернул шторы с окна. Это можно было сделать свободно — основные следственные процедуры уже завершились. Теперь ждали, когда к делу приступит секретный комиссар из Москвы, потому и оставили все в первоначальном виде. Но Сосновскому было на это плевать. Запах плюс темнота — от этого заболит голова у кого угодно! А он всегда, будучи чувствительным к мелочам, терялся, поняв, что что-то происходит не так. Поэтому держался изо всех сил.

Поскольку обои были бумажными, писать на них можно было легко, и когда надпись вдруг потемнела, теперь она более отчетливо стала смотреться на светлых обоях над кроватью.

На стене пугающе и зловеще проявились черные буквы: «Йитгадал вейкткадаш шемей раба беальма девера гиреутен, вейамлих».

Раввин, спотыкаясь, подошел поближе и принялся внимательно их рассматривать. Лицо его при этом было белым как мел. Было видно, что ему очень страшно в этой комнате и он сдерживает себя из последнего.