Диета старика

Цвела тем временем роскошная сирень,

Вздымался над прудами легкий сумрак,

Упругий мячик гулко целовался

С английскими ракетками на кортах…

Вдруг пьяный Кузнецов поднялся с места,

Отяжелевшей головой качая:

"Ребята! Вот стихи какие…

Давайте-ка Бориса откопаем!

Ведь интересно, как теперь он там, -

Такой поэт великий все же…

Такие рифмы…" - И его стошнило.

"Слабак! - презрительно промолвил Марков, -

На кладбище блевать! Не стыдно, Феликс?

И что за мысли странные? Ты что,

Соскучился по трупам? Морг любой

Радушно пред тобой раскроет двери,

Покой же погребенных нарушать -

Великий грех. А ну-ка, братцы,

Споем еще". Но Кузнецов сквозь слезы,

Сквозь хрип и бульканье своих позывов рвотных

"Давайте откопаем…" все шептал

И содрогался - лишь очки блестели.

"Заткнись!" - прикрикнул Марков и ударил

Его с размаху в хрустнувшую щеку,

И тот затих, уткнувшись неподвижно

В могильный чей-то холмик, где давно уж

Сухие незабудки отцветали.

Внезапно, неожиданно и ярко,

Как звук трубы, взывающий к атаке,

Луч первый хлынул из лиловой дали.

Ночь кончилась, осела темнота

Большими клочьями, клубящимся несмело

Гнилым туманом. А над нами прямо,

Над нашим утомленным пикником,

Как бы ответным блеском вспыхнул крест

На куполе церковном, словно пламя.

Мы робко закрестились, и тихонько

Послышались в неясном бормотанье

Слова молитвы: "Господи, помилуй!"

Да, человек - земля! В нем тысячи фобов.

В нем преющих останков мельтешенье,

В нем голоса кишат, как полчища червей,

В его крови фохочет предков стадо,

Он родственник погостам и крестам,

Он верный склепа сын, он слепок, он - слепец!

И мертвецы, вмурованные в кости,

Недолговечные, как бабочки ночные.

Как легкий слой тумана, преходящи,

Затейливо блестят глазенками пустыми

Из глубины. Но есть иные трупы!

Они величественны и просты, как небо,

Они, как вечность, щедро неподвижны,

Они не тлеют, не текут, не пахнут,

Не зыблются, не млеют, не хохочут,

Не прячутся, не вертятся, не блеют,

Не шепчут, не играют, не змеятся,

И в землю изможденно не уходят, -

Они навеки остаются с нами

И молча делят горести земные,

И бремя тяжкой жизни помогают

Нести живым задумчиво и строго.

Они лежат в глубинах темных храмов,

В таинственных пещерах, в мавзолеях,

И к ним стекаются измученные толпы

И припадают жадными губами

К прохладе животворной их смертей.

И ближе всех нам - Ленина чертоги.

К нему, к нему, он всех других нужнее!

А у меня в глазах мой сон стоял:

Его лицо, негромкий, ясный голос.

"Я жду вас у себя…" И я решился.

Прошло немного времени, быть может

Почти полгода. Очень плохо помню

Событья этих месяцев - все как-то

Расплылось. Пил я горькую, признаться.

Мне сделали протез, я где-то

Шатался инвалидного походкой,

Осунувшийся, бледный, завалящий.

Кто бы подумал в эти дни, что я - писатель,

Что "Грозовую завязь" написал я?

Да, опустился сильно. Но в душе

Решенье непреложное светилось.

Я только ждал - судьба была открыта!

И вот одно из утр меня застало

На Красной площади. Пройдя спокойно

Между застывших грозных часовых,

В толпе паломников, детей и ветеранов,

Больных, слепцов, аскетов и солдат,

Ударников, спиритов, комсомольцев,

Вступил я тихо под немые своды.

Вокруг прожилки темного гранита

Как будто полные подспудной тайной кровью.

Огромные, тяжелые ступени

Вели нас вниз и вниз. Волшебный холод

Над нами реял, словно дуновенье

С потусторонних, сладостных полей,

Где чистый лед играет с вечным светом.

И вот она - гробница! Горы, горы

Цветов возникли на пути у нас,

Смесь ароматов призрачным фонтаном,

Бесплотным лесом в тишине висела.

Служители в мерцающих халатах,

Печальные и тихие, как тени,

Метелками цветы сметали в кучи,

Чтобы дорожка чистой оставалась.

Откуда-то неясно источался

Почти что шепот, голос приглушенный,

Читавший вслух написанное тем,

Кто здесь лежал. Но разобрать слова

Совсем не удавалось. Словно капли

Иль звон далекий, скорбный и прозрачный,

Звучала музыка над этим тихим чтеньем,

Замедленный и постоянный марш,

Один и тот же погребальный шелест -

Творенье Шостаковича. А дальше,

Между курильниц золотых, откуда

Голубоватый крался фимиам,

Дурманящий и сладкий, как наркотик,

В неярком свете Вечного огня,

Горящего среди подземной залы,

Словно бестрепетный и розовый язык

Лучащийся слегка из бездны мрачной,

Над этим всем висел стеклянный фоб

На золотых цепях. А в нем, совсем открыто

И просто, не скрываясь, на виду

Лежал он. Да, несложно

Нам встретиться с судьбой своей - всего лишь

Глаза поднять - и вот она, судьба.

Без удивления, без ужаса, без крика

Мы смотрим на нее. Здесь крики не помогут.

И смех тут неуместен, и слеза,

И можно только тихою улыбкой

Счастливую покорность запечатать.

Торжественно толпа текла вдоль фоба.

Здесь люди тайной силы приобщались.

Они на тело мертвое смотрели,

Тихонько цепенея длинным взглядом,

И мимо проходили, чтобы к жизни

Своей вернуться, чтобы с новой Сфастью

Работать на заводах, пить кефир,

Стремительно нестись в локомотивах,

Мозолистой рукой вести комбайны,

Лежать в больницах, сфоить интернаты,

Ифать в футбол на солнечных полянах,

Томиться, плакать, школу посещать,

Глядеть на дождь, молиться, зажигать

По вечерам оранжевые лампы,

Готовить пищу, какать, спать, стремиться

Куда-то вдаль все время. А куда?