Дикая кровь

— Бом! Бом! Бом! — неистово рвалось в простор, и люди, побросав свои заботы, спешили в Малый острог. Скакали казаки конной сотни, бежали чубатые черкасы, торопились дети боярские, пешие казаки, служилые инородцы. Площадь перед приказной избой наливалась разноцветьем колпаков и кафтанов.

Стрельцы стащили со звонницы и приволокли насмерть перепуганного пономаря. Трезв, стеблем подкошенным пал на колени:

— Не вели казнить, отец-воевода! Людишек сполошил по твоему приказу!

— Ты что, пес, удумал? Какой приказ?

— Про то атаман Родивон сказал. Не осуди, батюшко!

— Подать Родиона!

— Тут я, отец-воевода, — живо отозвался атаман, проталкиваясь к крыльцу.

— Зачем сполошишь обманом? В тюрьму посажу! В колодки! — сердито топал воевода.

— Не посмеешь, как явился я объявить государево дело на Ваську Еремеева, — едва сдерживая себя, дрожащим голосом сказал Родион.

Народ так и ахнул: воистину случай неслыханный. Вряд ли у кого был на памяти такой отчаянный вызов самому воеводе. И что еще удивительнее, Герасим не приказал схватить своевольного атамана, а только строго спросил:

— Что за дело? А ну оглашай!

— Тебе не скажу. С народом говорить буду, потому и сполох.

Пойти на крайнюю меру Родиона толкнули вести, полученные им из Енисейска. Верные люди сообщали: заезжали к ним красноярские казаки, отправленные на Москву с соболиной казной, и похвалялись, что везут в Москву донос на атамана Родиона Кольцова.

Родион пожалел тогда ни в чем не повинных Васькиных посыльных, а Васька то ложное признание ловко использовал для своей корысти: и себя обелил, и атамана выставил перед Москвою заведомым заводчиком всяких смут.

В борьбе с Васькой Родион рассчитывал на заступничество и поддержку служилых людей, с которыми он ел и пил из одного котла, не щадил себя, когда лилась кровь, и бражничал, когда лилась водка. Вот почему он и поднял сполох и загодя послал в деревни и на дальние заимки своих гонцов, чтобы всех известили о предстоящем разговоре Родиона с воеводою.

— Оглашай дело, Родион! — переходя на визг, крикнул Герасим.

— Не стану. Ты скажи-ко, по какой причине в приказной избе держишь ссыльного, коему в казаках быть велено?

— Не я взял Ваську в приказную избу — до меня то сделалось, он грамоте и разным счетам обучен.

— Васькина вина известна! — выкрикнули из толпы. — Вели его кнутом по голу заду, чтоб не воровал.

— Его заботами шкура казачья спущена. Где он, мздоимец?

Васька высунулся из-за широкой спины воеводы, белый от страха и в то же время готовый вцепиться Родиону в горло, почувствуй он поддержку. Васька люто ненавидел атамана, ненависть пришла не теперь — она давно мучила Ваську. Подьячий всегда завидовал Родиону — его безотчетной храбрости, бесшабашности, силе, той простоте, с какой атаман обращался с людьми. В остроге не было человека более вспыльчивого и неукротимого, чем Родион. Такой, не задумываясь, поднимет руку на самого Господа Бога. И уж до того измучился от атамановых неуместных насмешек и матерных слов, что впору было просить о переводе в другой острог.

— Все слышали про пищаль, проданную Родионом Мунгату? — бросил в толпу подьячий.

— Слышали! — отозвался сам атаман. — Было то, да быльем поросло. А ты порох да дробь давно ли посылал братским? А с записанных в казаки деньгу кто берет? А кто заставляет работать на себя служилых?

Воевода твердо держал Васькину сторону. Уж и досадовал Герасим на себя, что дал сойтись в остроте бунтовскому сборищу. Ну, за то еще ответит атаман, а с пономарем речь коротка — под батоги его, мерзкого.

— Расходись, люд честной! — с напускной улыбкой сказал Герасим.

Черкасы бестолково задвигались. Остальные казаки продолжали стоять. Видно было, что подьячий досадил многим, и вряд ли теперь найдет он защиту среди служилых.

— Не уходите! — торопливо стуча каблуками сапог, взбежал на крыльцо Родион. — Ежели не один я умучен Ваською, так будем писать челобитную скопом!

По черномазой толпе пробежал сдержанный шумок. Уж единственно кто не очень-то гоним подьячим, так это Родион — о доносе царю казаки не знали. И если уж Васька допек самого атамана, то терпению служилых и впрямь пришел конец.

— Сам пиши, других не смущай! — раздраженно крикнул воевода.

Но голос Герасима потонул в общем гуле. Толпа заволновалась, обиженные Васькой ходом перли к крыльцу, где все еще стоял Родион. Размахивая поднятыми руками, он выкликал площадных подьячих:

— Семенко Яковлев! Бориско Ульянов! Михайло Семенов!

Подьячие боялись откликнуться, чтоб не писать челобитной, неугодной Ваське и воеводе. Но толпа примечала стремившихся скрыться писцов, хватала и двигала вперед.

Родион еще раз выкликнул всех подьячих острога, и никто из них не согласился писать. Воевода удовлетворенно хмыкнул в черную с серебром бороду и уже тише сказал:

— Ваську не жалуют пытанные на дыбе да кнутом битые. Добрые же ни в чем не челобитчики.

— Ай написать некому? — с нескрываемой обидой в голосе сказал Родион, обегая взглядом бушевавшую вокруг толпу.