Дикая кровь

Неугомонный Родион все еще дерзко шутил и задорил острожных и подгородных людей. Стоило собраться казакам на смотр, атаман в самой их гуще заводил дерзкие речи о Ваське Еремееве, и тогда на площади начинался недобрый гвалт и галдеж. Воевода уж и смотры стал назначать много пореже, и старался проводить их, когда в городе не было беспутного Родиона. И все-таки атаман и его дружки при каждом удобном случае драли свои сатанинские глотки. А дружков у атамана — добрая половина служилых, да разве одни служилые! Тот же Верещага, совсем уж скрючился, давно помирать собрался, отсоборовался, а потом, укрепясь на мосластых ногах, в Малый острог притопал досаждать воеводе и подьячему.

Прикрикнул Герасим на Верещагу, а дед лишь бородой махнул:

— Мне едино, что ткать, что прясть, что песни играть. Худо жить по ненастью, а в ведро, само собой, того хуже.

— Помирать тебе час пришел — не задорить.

— Лучше хромать, чем сиднем сидеть. К Богу ж поспею.

— К антихристу!

— Никто не знает, куда попадем на том свете, — рассудил Верещага. — Может, и к антихристу, — и зашелся в немощном кашле.

— От натуги в портки пустишь! — крикнул ему воевода.

— Уж и пустил, божья душа, потрогай. Охотника ишшу, чтоб снял да потрес, — прокашлявшись, сказал дед.

А казаки подбадривали его и ржали, слушая словесную перепалку. Казакам и то великое диво, что воеводу нещадно срамят.

Герасим после этого более не связывался с Верещагой. Какой спрос с выжившего из ума старика, его даже под батоги не поставишь — люд за то осудит, да и какие уж там батоги, когда он от попутного ветра былинкой качается. Зато с иными злостными сторонниками Родиона воевода говорил не один раз. Стыдил, что бессовестную свару они чинят, грозил им неминуемой расправой. Сына боярского Степанку Коловского до смерти напугал тюрьмою и дыбой, когда тот стал защищать Родиона.

— Я все узнал, как ты торгуешь в улусишках! — грозя пальцем, говорил Герасим.

— Спаси бог, уж и позабыл, когда к инородцам ездил, — оправдывался Степанко.

— Все вины тебе припомню!

— Истинный крест — не торгую, — взмолился вспотевший Степанко.

— Щипли гуся так, чтоб не кричал. И сам не вопи, коли суд чинят не над тобой — над другими, — посоветовал воевода.

Степанко ушел от Герасима ни жив ни мертв. И потом его при скандалах воевода так и не видел.

Напоследок оставался Ивашко. С превеликим нетерпением Герасим ждал его из Киргизской земли. Хотелось узнать про Лопсана и спросить, почему Ивашко взялся челобитную в Москву писать, ведь то забота площадных подьячих. Вроде бы и не по чину сыну боярскому встревать в лихие смуты да перед воеводою ходить гоголем.

И вот в один из августовских дней посольство вернулось в город. Воевода встретил Ивашку без торжественных церемоний, не собирал в приказную избу атаманов и детей боярских, говорил с Ивашкою в присутствии одного лишь Васьки Еремеева. Перво-наперво Герасим спросил посла, все ли сказано, как следует по грамоте воеводской.

— Как написано, так и оглашено, отец-воевода, — низко кланяясь, ответил Ивашко.

— И послушался тебя Лопсан, ушел с Киргизской землицы? — вкрадчиво спросил воевода, хорошо знавший строптивый нрав хана.

— Не хочет уходить. И подгородных киргизов к себе зовет.

— Оплошка вышла? Это тебе, Ивашко, не люд ожесточать супротив слуг государевых.

У Ивашки по скуластым щекам прошлись темные желваки:

— Не ожесточаю я.

— Мне известно, что ты с Алтыновыми людьми тайно сносился, чтоб монголы не боялись стоять на краю земли Киргизской. Мол, у воеводы казаков нехватка, а пойдут ли с Енисейска и с Томска, то еще сказать нельзя.

Вот она, воеводская плата Ивашке за то, что он верой и правдой столько лет служил государю! Было обидно и горько.

— Не оговаривай меня, отец-воевода. Не повинен я в речах изменных. А коли есть кто с наветом, зови, говорить с тем буду!

— Зачем ты с Шандою-князцом водишься? Истинно говорят, что собака к собаке не подойдет, не обнюхав ее сверху донизу.

— Это ты, отец-воевода, ездишь к нему ради своей корысти! За что коней у Шанды взял? Ты послушай-ко его, как он о тебе говорит. Не дай бог, дойдут его слова до Москвы!

— Изменникам у Москвы веры не станет! — волосатой рукой ударил воевода по столу. — А еще услышу твои речи изменные, али что писать станешь, закую в колодки, прикажу пытать железом, тогда скажешь и про монголов, и про киргизов.

Воевода распалился, пыхтел, в углах рта пузырилась слюна. Ивашко выслушал его, не перебивая, и ответил с прежней суровой твердостью:

— Не пытать тебе меня, отец-воевода. Я на тебя государево дело объявлю.

— А я стражу кликну! А под стражею дела не объявишь.

— Подумай, отец-воевода, что не миновать сыска по Родионовой челобитной. Расхлебаешь ли?

— Нету такой челобитной!

— Есть! — убежденно сказал Ивашко.

Гневный взгляд воеводы метнулся к двери:

— Стража!

Вбежали стрельцы с бердышами, вытянулись у дверей в ожидании воеводского приказа.

— Городничего!

Через минуту тяжело прогремели в сенях сапоги, и городничий сунул в дверь горницы растрепанную голову:

— Я тут, отец-воевода!

— В тюрьму сына боярского!