Дикая кровь

А в самом остроге — в толк и не в толк беготня, позвякивание доспехов, заполошные и зычные выкрики. В панцирях, в шлемах спешили казаки на стены, в руках у них копья, бердыши, пищали. У подошвенных бойниц толкались степенные черкасы: кто в кафтане, а кто в свитке, и все — в высоких запорожских шапках.

Атаман Михаил Злобин, взобравшись на звонницу собора, поглядывал на маревые верховья Енисея, откуда с минуты на минуту ждали неприятеля, и покрикивал казакам конной сотни:

— Разберись!

На Быковском земляном раскате, обращенном в сторону Бугачевской деревни, и на рубленой из комлевого лиственничного кругляка площадке Покровской башни копошились ухватистые и смекалистые пушкари. Забивали в стволы орудий тугие посконные пыжи и чугунные ядра. И под прямыми лучами бешеного солнца жерла пушек дышали сухим жаром.

Суетливый, обеспокоенный случившимся воевода в неизменном колонтаре, в наручах и в калмыцком посеребренном шлеме, по пьяному делу подаренном ему Шандою, грозно поднялся на смотровую площадку Спасской башни. Отсюда были видны ближние и дальние подступы к городу, все те опасные места, где могли вдруг появиться киргизы. Ребром приставив ко лбу ладонь, воевода оглядывал левобережные хмурые горы и мысы и цепочку лесистых островов на Енисее. Он раздраженно поеживался в ожидании кровопролитного, беспощадного боя, ругая про себя нерасторопного Родиона Кольцова, который позволил киргизам улизнуть от погони и появиться сейчас под Красным Яром. В то же время воевода понимал, что Киргизская степь — не торговая площадь, что скрыться в таком просторе — раз плюнуть.

Тревога оказалась напрасной. Сперва на Афонтовой горе погас костер, а через короткое время с верховий Енисея прискакал расторопный дозорщик из тех, что редко попадают впросак. Морщась от досады, он сказал, что к городу подплывают казаки пешей сотни. А тут уж самому воеводе видно: из-за Посадного острова ертаульный плот показался. Герасим сразу угадал на плоту щуплую фигурку Степанки Коловского, с ним же, со Степанкой, было не менее десятка ертаулов.

Просиявший Герасим на радостях приказал выстрелить холостым с Быковского раската. Одно дело — свои, а не киргизы приплыли, другое — посрамить Родионово хвастливое воинство. Лукавый воевода решил встретить пешую сотню с отменным почетом, как встречают победителей, на потеху всем служилым и посадским людям.

Пушка гулко грохнула в небо, как в бочку. Облаком смахнуло в тальник сизый дымок. И к галечной отмели, кружась на волне, стали причаливать отливавшие медью сосновые плоты с казаками. Сотня выглядела и впрямь нищей ватагой: заросшие волосами испитые люди в пестром рванье кафтанов и сползших с плеч засаленных рубах.

Родион, рослый, обычно приметный, сейчас напрочь потерялся среди казаков. Сколько воевода ни смотрел на плоты, на берег, а не углядел удальца-атамана, и подумал Герасим с осуждением и злорадством: «Привези Родион победу — то-то был бы спесив да задорист. Уж и показал бы себя».

Смолкли языкастые колокола — ударили в литавры звонкоголосые глашатаи-бирючи, они созывали народ в Малый острог на смотр воинских людей. А за бирючами по улицам катилась вылетавшая из подворотен голопузая и бесштанная детвора.

Воевода не дал Родионовой сотне отдохнуть и наесться. Прямо с берега казаки поволокли свое рубище на общий смотр, давно приевшийся красноярцам. Герасим уже поджидал их на крыльце приказной избы, но он заговорил с ними не сразу — дал построиться в ряды черкасам и конной сотне. А натолкавшись вдоволь, все встали на свои места — в окружении этих молодцов Родионова сотня и вовсе походила на баранов в репьях. И Герасим еще более нахмурился, хотя в выпученных, как у филина, его глазах поблескивали торжествующие огоньки.

Скрипя ступенями крыльца, к воеводе, что к самому Богу, поднялся торжествующий Васька Еремеев. Герасим снял с головы тяжелый шлем и передал Ваське, а сам с непокрытой головою поклонился Родионовой сотне, и тут же, застучав кулаком по столбу, потребовал, чтобы Родион, которого он приметил лишь теперь, был впереди своего отряда.

Родион покорно протиснулся к крыльцу и встал в тени избы, в пылающее лицо ему плеснуло прохладой. Вытянув худую, жилистую шею, он огляделся и увидел вокруг лес копий и бердышей над скисшими от воеводина гнева колпаками, шапками, боевыми шлемами. Взгляд выделил из толпы потупленные фигуры еще молодого атамана Михаила Злобина, пятидесятника Дмитрия Тюменцева. Один Трифон Еремеев уставил руки в бока — дурной, еще темечко ладом не окрепло, — вызывающе глядел на Родиона.

Атаману пеших казаков уже было известно, какую встречу подготовил ему Герасим Никитин, поэтому Родион не суетился, держал себя с подобающим достоинством, хотя это было и нелегко рядом с жалкою рванью, еще недавно так выхвалявшейся своею осанкой и лихостью. И то сказать — пощелкали зубами, выхудали, окоростели и обовшивели.

Воевода расправил плечи и задиристо вскинул круглую бороду в сторону пешей сотни:

— Гей, стрельцы! Спасибо, защитили Красный Яр. Мы уж тут в колокола били атаману Родиону в почесть…