Дикая кровь

Алтын-хан был без своей обычной собольей шапочки. Его гладко выбритое царственное темя желтело на солнце. По выпуклому лбу в глазные впадины стекал пот — хану ело погасшие глаза, и он болезненно щурил их.

Перед Иренеком сидел бесконечно усталый, все потерявший и во всем разочарованный человек. Он скользнул взглядом по начальному князю киргизов, затем на какую-то секунду задержал взгляд на Иренеке, и лицо Лопсана нахмурилось. Что подумал он сейчас? Конечно, он обвиняет Иренека. Но в чем? В предательстве? А разве сам Алтын-хан когда-нибудь держал свои клятвы, разве был он верен хоть одному союзу? Он коварен и вероломен, так чего же хочет от других?..

Ржали кони, взывая к хозяевам. Выли несчастные Лопсановы жены. Ханство было порушено, и что при этом значила судьба одного человека, если даже он хан?

Иренек повернул коня и по хрустящей гальке шагом поехал к своему войску. Он напряженно думал, пытаясь осознать, что же произошло сегодня. Что принесет киргизам уничтожение государства Алтын-ханов? Сенге-тайша укрепится в верхнем течении Енисея и неизбежно столкнется с русскими. Отныне у Иренека нет выбора, он отдает себя во власть джунгар. Он будет платить им дань. А взамен выговорит право самостоятельно вести все внутренние дела нарождающегося Киргизского ханства.

26

Герасима Никитина на Красном Яру сменил Алексей Сумароков. Новый воевода не успел еще разобраться толком в том, что принял, как из Киргизской степи пришла беда. По обоим берегам Енисея грянули под острог калмыки и киргизы.

День выдался теплый и ясный. Люди косили сено, а те, что были в городе, плескались в реке. Ничто, казалось, не предвещало невзгоды. И вдруг над рекою Базаихой повалил дым. Тот дым сразу увидели караульщики на Афонтовой горе и сами разожгли костер. А немного погодя запылала заимка Якунки Торгашина, что на заречном лугу, под Красным гребнем.

В остроге суматошно ударили сполох, и выскочивший на острожную стену щуплый и подвижный воевода увидел не только дымы на обоих берегах Енисея, но и набитые людьми лодки, которые направлялись к городу со стороны Лодеек. Гребцы спешили, чтоб не попасть в руки наступавших инородцев.

Закрывались городские ворота и калитки. К стенам и башням бежали пушкари, пешие и конные казаки, черкасы. Понимая опасность, грозившую всем горожанам, бабы загоняли домой ребятню, запирались в избах, лезли в погреба.

Прискакали дозорщики. В бешеном галопе запалили коней — бегуны тяжело дышат, дрожат.

— Сила несметная! — вскричал молодой дозорщик. Воевода пятернею закрыл ему рот:

— Ч-ч-ч! — и усмехнулся: — Трусоват же ты, парень.

А у самого смех отдавал горечью. Сам думал, как выстоять, коли врагов тьма тьмущая, и тут же послал подвернувшегося под руку пожилого степенного казака в Енисейск.

— Спроворь в лодку, да и отчаливай. И воеводе енисейскому Кириллке Яковлеву передай, пусть шлет людишек в подмогу.

Казак убежал, а воевода опять к молодому дозорщику:

— Сколь насчитал их — говори, парень, да не вали шибко.

— На заречной дороге тыща, а может, и две! А то и все пять! — горячо заговорил дозорщик.

— И горазд же ты считать, парень! Теперь сходи-ко домой, пообедай да приходи сызнова — инородцев бить станем.

Воевода в легком кафтане, шустрый, выглядел удальцом — лет на сорок, хотя ему уже за полсотни, расчесанная бородка цвета прошлогоднего сена, а быстрые глаза и не поймешь какие: вроде бы карие, а то зеленью отливают. За кушаком у воеводы был новенький пистоль — рукоять в бронзовом окладе. Оглядывая окрестные холмы и березняки, Сумароков пытался угадать, откуда появятся киргизы, какую из четырех стен они попытаются взять напуском. Будь он на месте киргизского начального князя, пошел б на город по степи, со стороны Бугачевской деревни. Должно, так и будет.

На стену по шаткой лестнице взбежал городничий и — к воеводе:

— Пастух пригнал скот. Ворота открыть или калитку?

Сумароков оглядел степь, приказал:

— Ворота. Да потом закрыть не забудь!

А набат гудел над городом, над деревнями, над качинскими и аринскими улусами. Гудел неистово, грозно, собирая всех за толстые лиственничные стены, обнесенные с внешней стороны рвом и надолбами.

На какое-то время киргизы потерялись, пропали. Пожары за рекою успели прогореть. Другие заимки никто не поджигал. И кое-кому уже верилось, что инородцы всего-навсего пугнули горожан и ушли.

И вдруг запластала Бугачевская деревня, самая крупная на левом берегу Енисея. Птицами взлетели в небо клубы огня. Белыми рукавами потек дым по логам, заслоился в долине Качи. Затем вихри пламени окутали правобережную заимку Дементия Злобина, сам атаман был в городе и с острожной стены видел конец своего гнезда.

— Ух, басур-м-маны! — его старческий голос сорвался и задребезжал. Сбросить бы атаману годков с двадцать, показал бы он себя, не одна киргизская голова пошла бы в уплату за сгубленное добро.

Впрочем, у Дементия есть сын Михайло, теперешний атаман конной сотни. Научился рубить не хуже отца — если с размаха, так развалит до самого кушака. И сердит в бою, и отчаян, пусть берегутся его киргизы, Мишка не опустит обиды.