Дикая кровь

— Позор ваш без слов ведом, — сухо сказал воевода. — Рожа гола, что гузно.

— Одна на нас вина: живыми, перво дело, пришли, и то чудом, — в отчаянии махнул рукой Якунко.

Скрябин велел казакам рассказать все по порядку. И они наперебой принялись перебирать неудачную поездку за Киргизское порубежье день за днем, версту за верстою. Ладно, что с качинца Мунгата начали сбор ясака, а то пограбил бы Еренячко и соболей, полученных от ясачных в иных улусах, ох, и лют, и коварен молодой сын Ишея!

— Пошто дозволил Мунгату подать весть киргизам? — перебил Якунку недовольный казачьей промашкой Скрябин. — Сперва ясак сполна получили бы. Али пищалей у вас и сабель не нашлось?

— Пищали были, да сам ты, отец-воевода, велел брать ясак миром и ласкою, — осторожно напомнил Тимошко.

При этих вкрадчивых словах казака воевода подумал: «Так ведь оно. Задор чинил княжич Еренячко, с него и взыскивать надлежит». И уже, обуздывая себя, помягче проговорил:

— Коней Мунгатка вернет, пищали тож. Касаемо бород — даст бог, и они отрастут. К женкам ступайте, утешьте, да хоть тут чтоб не вышло какой промашки.

После поспешного ухода Якунки и Тимошки воевода долго оглаживал сизую куделю бороды, шевеля бровями и что-то усиленно соображая. Все подавленно молчали, украдкой поглядывая на него и не мешая ему думать. Ждали последнего воеводина слова: спустит ли обиду киргизам или пошлет казаков войною?

— Еренячки не знаю, — жестко сказал Скрябин. — Однако известен мне начальный князец Ишей, он на верность государю присягал, с Ишея и спрос, — и каблуком сапожища грохнул об пол.

Ивашко понял, что надвигаются грозные времена. Иначе не посмел бы киргизский князец ограбить и осрамить казаков.

7

Боясь нового прихода русских, Мунгат поспешил откочевать от Белого Июса. На дымном, сыром рассвете он отправил к степному, наполовину соленому, наполовину пресному озеру Билекуль чабанов с крепко пахнущими полынью овцами; к полудню пастухи угнали туда же дойных коров. И наконец женщины улуса разобрали юрты и приторочили решетки и кошмы к вьючным седлам. Верховые, гоня впереди себя косяки пугливых кобылиц и молодняка, по логам и похожим на лодки зеленым распадкам потянулись к вершине крутолобого холма Мара, с которого была видна Прииюсская бугристая степь на два-три дня пути вокруг.

Ехавший передовым, Мунгат выскочил на пригорок, осадил норовистого коня, оглянулся. Место, где только что было стойбище, отмечалось коровьими лепешками и серыми пятнами кострищ. Да на тонких стеблях степной травы чия там и сям бились под порывами ветра клочки овечьей шерсти: совсем недавно здесь стригли овец.

У качинца, привыкшего к постоянным перекочевкам, вид опустевшего, с выбитой травой берега не вызвал ни сожаления, ни грусти. И оглянулся-то Мунгат лишь затем, чтобы убедиться, не осталось ли здесь чего из большого улусного хозяйства. И еще в узких глазах его мелькнуло откровенное злорадство: куда вы будете теперь лазать, духи, которых в свое время так долго уговаривал длиннокосый шаман Айдыр?

Мимо Мунгата с храпом и заливистым ржанием пронесся косяк гнедых кобылиц. Гулко прогудели копыта, в слепящей глаза небесной сини растаяло поднятое косяком облако красной пыли. И снова стало тихо и ясно.

Чуть в стороне от Мунгата стремя в стремя ехали легкой трусцой на шустрых гнедых коньках древний старик Торгай и пастух Маганах. Вчера за явное сочувствие казакам по приказу Иренека старика скрутили, и лежал он в юрте, связанный по рукам и ногам, до самого отъезда из улуса знатных киргизских князцов.

Все это происходило на глазах у Мунгата, он тайно жалел старика, но в спор с Иренеком не вступил. Лишь когда киргизы ускакали и скрылись из виду, сам освободил Торгая от впившихся в кожу волосяных пут. Этим он показал народу, что уважает старика, что всегда рад помочь ему в беде.

— И не сердись на меня, Торгай, — почтительно сказал Мунгат. — Ослушаться киргизов я не могу.

— Зачем ты, желающий добра своему роду, увел нас от Красного Яра? Мы были под надежной защитой русских. Или тебе плохо жилось? — произнес Торгай с укоризной.

— Ты же знаешь, нас позвали киргизы. Если бы мы не пошли, они разграбили бы нас, так уже было. Скажи, Торгай, что лучше.

— Следом за плохим пойдешь, хорошего не найдешь.

Торгай старался теперь не замечать Мунгата. Едет себе, поглядывая на серебряные петли Белого Июса, да слушает своего давнего любимца Маганаха. Три сына были у Торгая, и все погибли в разное время, пали в схватках с монголами. Потом в моровой год духи взяли к себе его жену. Один, как былинка в поле, остался на земле старик. И было бы ему еще хуже, если бы не Маганах с его добрым, отзывчивым сердцем. Они подружились. Торгай учил Маганаха играть на чатхане, петь народные сказания, а тот отвечал старику нежной сыновней привязанностью.

Маганах, щурясь на солнце и подставляя лицо горьковатому теплому ветру, рассказал сейчас о том, как встретился с князьями, как Иренек убил над гнездом его, Маганахова, орла. Пастух радовался, нетерпеливо ерзая в потертом рыжем седле:

— Ой, у меня будет свой конь. Лучший конь в степи!