Дикая охота. Полотно дорог (СИ)

Летом холмы кажутся белыми – это ковыль заползает высоко на склоны, подбираясь к старым замшелым валунам, к чабрецовым полянкам, и колышется на ветру мягкой шелковой волной. В нем пестреет голубой лен, звездочки дикой гвоздики, и над разнотравьем гудят деловитые шмели, толстые, с золотистыми пушистыми брюшками. Выше, над всем краем, начинается бескрайнее небо, в которое можно упасть – нужно только разогнаться, разбежаться и взлететь, оттолкнувшись от земли и раскинув руки-крылья. И когда-то вместе с босоногими девчонками на этих холмах плясала она, хохочущая маленькая девочка с золотой косой и россыпью солнечных веснушек на вздернутом носике, и когда-то она падала в это хмельное лето и небо, что лежало прямо на этих холмах синим лоскутным одеялом. И когда-то жизнь казалась самой волшебной игрой, которую только мог выдумать старый добрый сказочник, странствующий по пересечьям миров.

Ныне она тоже считала жизнь игрой – разве что игра эта стала опасной. Но Атеа всегда любила оказываться на самой грани.

До Расфаля было всего-то два дня пути – и эти два дня пролетели незаметно, сухими листьями по ветру уносясь вдаль. Она останавливалась в придорожных городках, аккуратных и светлых, и добрые люди приглашали ее под свой кров, и она плела им байки о себе – одну краше другой. Пока лошадь отдыхала в стойле хозяина, Атеа уплетала за обе щеки луковый хлеб, какой пекли лишь в Тиннереде, заплетала косы маленьким хозяйским дочерям и с томной хрипотцой в голосе предлагала свою помощь молоденьким девушкам, возящимся на подворье. Солнце падало за край мира, огненной монеткой скатываясь по небосклону вниз, и длинные косые тени ложились под ноги лошади, и Атеа с каждой минутой ощущала все сильнее, как тугой узел в груди расплетается, ослабевает, а там и вовсе распрямляется – и нет его больше. В заснеженных долинах родной земли, в рощах, где под кружевом инея спали дикие груши, напоминающие согбенных мудрых старцев, в тихих домишках, где темноту разгоняли теплые лучины и нежная мягкость человеческих жизней – всюду она ощущала себя живой и светлой. И у сердца по-прежнему копошился солнечный ежонок, и приятное волнение не девалось никуда.

Солнце уже почти скрылось за холмами, и небо налилось рыже-алой, совсем уж не зимней краской, когда она подъезжала к крепостной стене Расфаля. Из-за нее ввысь тянулись белые башни – хрупкие и тонкие, крытые красными черепичными крышами, со сложными воздушными узорами флюгеров на острых шпилях. Атеа видела синие знамена, которые полоскал ветер, видела золотые окошки, что одно за другим загорались в надвигающейся темноте, слышала гул человеческих голосов, цокот копыт по мощенным мостовым, скрип колес и окрики; она слышала, как с тяжелым поющим звоном опускается молот на наковальню, как где-то вопят коты, как где-то далеко кто-то играет старинную мелодию «Осенний венок», и от этого было так хорошо, так радостно, так светло… Она видела крепостные ворота, что вот-вот должны были затвориться на ночь, видела стражников, которым особого дела не было до молодой девушки, что кротко поклонилась им и заявила, будто прибыла навестить больную тетушку… Пропустили ее легко – Крылья не были видны под плащом, да и Атеа прекрасно знала, что боги одарили ее всем необходимым для того, чтоб окружающие люди не опускали свой взгляд ниже ее лица. А если и опускали – то лишь чуть ниже.

- Доброго вам дежурства, светлые, - выдохнула она, взмахивая длинными ресницами, и стражники тут же расступились в стороны, вдогонку выспрашивая, не нужно ли проводить ее к дому тетушки. Атеа на это лишь улыбнулась, уверяя их, что справится, а если нет – то обязательно возвратится и попросит их помочь.

Она помнила Расфаль смутно, так, словно видела его однажды на картинке, и детское воображение решило, что она и впрямь побывала там. Образы туманом выплывали перед глазами, и улицы оживали, становились знакомыми – она узнавала их, хоть и с трудом. В столице кипела работа даже сейчас, зимним студеным вечером, работа, что была подчинена незримым силам, двигающим миры и рождающим новые звезды. Расфаль казался ульем, где жизнь была во всем: в каждом переулке, в каждом доме, в каждом лучике смеха откуда-то издалека. Атеа с интересом озиралась по сторонам, пытаясь понять, что чувствует ныне. Было любопытство, было предвкушение, было еще что-то – тихая и нежная грусть, такая невесомая, что Лебедь едва сумела уловить ее внутри самой себя. Она уверенно вела серую по мощеным улочкам, разглядывая все вокруг, пропуская ватаги детей, и в груди росло что-то озорное и абсолютно безрассудное. Впрочем, по-другому не происходило никогда.