Дикая охота. Полотно дорог (СИ)

- …Есть древняя твердыня, вся в копоти и пепле, с промерзшими до самых подземелий пустынными залами, где гуляет ветер и души, которым никогда покоя не будет… Они ждут ее повеления, само время ждет ее повеления, как покорный зверь. Вот она поводит рукой – смотри, девочка! – и они падают к ее ногам, искалеченные, напуганные. А она улыбается, она знает – нет той силы, которая сможет ее навеки изгнать. И однажды она сломит Колесо.

Нить в костлявых пальцах тянулась к Маре, протягивалась от виска до виска внутри болезненно раскалывающегося черепа и дрожала натянутой струной. Больше всего женщине сейчас хотелось упасть в теплое забытье без цвета и звука и мягко покачиваться на волнах бесконечного покоя сна. Но засыпать нельзя было. Ни в коем случае нельзя было засыпать.

- Она чует тебя, она чует, что ты идешь, чтоб помешать ей. Не боится – пока наблюдает, смотрит сквозь сон, ничего не может сделать – не время еще, не время! У ее ложа, больше похожего на саркофаг изо льда – другая, темная, мертвая давным-давно, обрученная со смертью и смерти обещанная. И смерть смотрит из ее глазниц.

Больно-больно-больно. Так больно, что руки немеют. Сосуды и вены, казалось, сейчас разорвутся – Мара видела их синюю вязь на собственном запястье. Сейчас они выпирали, будто неведомая сила вытягивала их из нее целиком. Невероятное напряжение сводило с ума, и ведьма молилась Бессмертному, думая о теплых его руках и благостной его пустоте. Помогало, да только не слишком – белые глаза Мэгавар и густая пелена, сквозь которую краски едва проступали, были гораздо ближе, чем нежность тишины.

- Она похищает наших дочерей, чтоб они, навсегда измененные и покорные, шли против тебя. Чтоб убили тебя – раньше, чем ты доберешься до чертогов той-что-все-еще спит, - старуха шумно втянула носом воздух, и скулы ее заострились, чуть ли не просвечиваясь сквозь пергаментную кожу, - Их все больше, они – как плавленое железо, собираются в одну огромную раскаленную каплю по маленькой капельке. И вся эта капля хочет тебя поглотить, песчинку, лепесток василька. Ты любишь васильки, сестрица?

Знающая старалась отвлечь ее, как могла. Когда становилось совсем невмоготу, Мэгавар, словно чувствуя ведьмин предел, задавала простой, ничего не значащий вопрос, или сама говорила что-то. В этот момент что-то в груди Мары благодарно приподнималось с избитых колен и чутко слушало старуху, используя этот крохотный миг, чтоб вдохнуть и подготовиться для нового удара. А потом тени снова впивались в усталый разум, высасывая его и взамен даря ей знание, свою собственную память. Только память эта была невыносимо тяжела.

- Люблю.

Да, она любила васильки. Нежная синева хрупких лепестков напоминала ей о теплых летних вечерах, пронизанных лучами заходящего солнца, о ласковом ветре полей, путающемся в волосах деревенских девушек и расплетающем тугие косы. Чай с теми лепестками всегда отдавал едва ощутимой сладостью, остающейся на языке еще долго. А если заварить с мелиссой да мятой…

- А она не любит. Лишь одна синева ей любая – синева глаз той-что-все-еще-спит. А ты, сестрица, можешь сделать так, что она долго не пробудится. И мысль эта для невесты смерти страшнее, чем что-либо в мире. Она готова и себя под огненные колесницы бросить – только бы Синеокая пробудилась ото сна.

Мару била крупная дрожь, а сердце стучало тяжело, словно кто-то сжал его тяжелой рукой прямо в груди. Как же больно, духи мои! Не оставьте меня, вечные, дайте сил, просите за меня – вы ныне к Нему ближе…

- И Синеокая знает то. Ей неведома жалость, неведома и любовь. Она ведома слепой жаждой, той, что древнее самого мира – породить смерть. Породить бездвижье, в котором не будет рождено ни единого лучика света.

Мир раздвоился. Стал прозрачным, и один слой лег на другой, как свет ложится на тень. В затхлом подземелье Мара увидела лесные дебри – образ пришел совершенно неожиданно, яркий и знакомый, такой нужный сейчас, словно глоток воды. Она по-прежнему слышала старуху, видела образы, градом падающие на нее откуда-то из чернильной мглы, и чувствовала безумное напряжение, но теперь даже самое страшное слово не могло причинить ей боли.

- Она хочет этого, она жадно тянет к Колесу белые руки – видишь, как остры ее когти? Она зовет к себе темноту, что гораздо страшнее любой тьмы вокруг нас – и та подчиняется ей. Что ты можешь противопоставить ей, сестрица? С чем ты выйдешь против нее?

Перед глазами разливалась темная гладь синих прудов, которую медленно рассекали черные листья – от них во все стороны расползались волнами тонкие кольца, разрастающиеся все больше. Подходя к обрывистым берегам, залитым лунным светом, они опадали, и прибрежную гальку не тревожило даже легкое, словно перышко, касание воды. Россыпь белых звездочек ночных цветов сползала по склону вниз, прямо к серебряной дорожке бликов, колеблющейся на глади пруда. В живом зеркале отражалось черное переплетение ветвей, за которым начиналось темно-синее небо – и вода сама становилась небом, глубоким, не имеющим ни дна, ни границ.